Иван ЕФРЕМОВ



                          ОЗЕРО ГОРНЫХ ДУХОВ

     Несколько лет  назад  я  прошел  с маршрутным исследованием часть
Центрального Алтая,  хребет Листвягу,  в области левобережья верховьев
Катуни.  Золото  было  тогда  моей  целью.  Хотя  я и не нашел стоящих
россыпей, однако был в полном восторге от чудесной природы Алтая.
     В местах   моих  работ  не  было  ничего  особо  примечательного.
Листвяга -  хребет сравнительно низкий,  вечных снегов - "белков" - на
нем не имеется,  значит,  нет  и  сверкающего  разнообразия  ледников,
горных  озер,  грозных пиков и всей той высокогорной красоты,  которая
поражает и  пленяет  вас  в  более  высоких  хребтах.  Однако  суровая
привлекательность массивных гольцов,  поднимающих свои скалистые спины
над мохнатой тайгой, горы, толпящиеся под гольцами, как морские волны,
вознаграждали   меня  за  довольно  скучное  существование  в  широких
болотистых долинах речек, где и проходила главным образом моя работа.
     Я люблю северную природу с ее молчаливой хмуростью,  однообразием
небогатых  красок,  люблю,  должно быть,  за первобытное одиночество и
дикость,  свойственные ей,  и не променяю на  картинную  яркость  юга,
назойливо  лезущую  вам  в душу.  В минуты тоски по воле,  по природе,
которые бывают у всякого экспедиционного работника,  когда  приедается
жизнь  в  большом  городе,  перед  моими  глазами  встают серые скалы,
свинцовое море,  лишенные вершин могучие лиственницы и хмурые  глубины
сырых еловых лесов...
     Короче говоря,  я  был  доволен  окружающей   меня   однообразной
картиной  и  с удовольствием выполнял свою задачу.  Однако у меня было
еще одно поручение - осмотреть месторождения превосходного  асбеста  в
среднем  течении  Катуни,  близ  большого села Чемал.  Кратчайший путь
тогда лежал мимо самого высокого на Алтае Катунского хребта по долинам
Верхней   Катуни.  Дойдя  до  села  Уймон,  я  должен  был  перевалить
Теректинские белки - тоже высокий хребет - и через Ондугай снова выйти
в долину Катуни.  Несмотря на  необходимость  спешить,  вынуждавшую  к
длинным ежедневным переходам,  только на этом пути я испытал настоящее
очарование природы Алтая.
     Очень хорошо помню момент,  когда я со своим небольшим  караваном
после  долгого  пути  по  урману  -  густому  лесу  из пихты,  кедра и
лиственницы - спустился в долину Катуни.  В этом месте  гладь  займища
сильно  задержала  нас:  кони проваливались по брюхо в чмокающую бурую
грязь, скрытую под растительным слоем. Каждый десяток метров давался с
большим трудом. Но я не остановил караван на ночевку, решив сегодня же
перебраться на правый берег Катуни.
     Луна рано поднялась над горами,  и можно было без труда двигаться
дальше.  Ровный шум быстрой реки  приветствовал  наш  выход  на  берег
Катуни.  В  свете  луны Катунь казалась очень широкой.  Однако,  когда
проводник въехал на своем чалом коне в шумящую тусклую воду и  за  ним
устремились  остальные,  воды  оказалось  не  выше  колен,  и мы легко
перебрались на   другой   берег.  Миновав  пойму,  засыпанную  крупным
галечником, мы  попали   опять   в   болото,   называемое   сибиряками
карагайником. На мягком ковре мха были разбросаны тощие ели, и повсюду
торчали высокие кочки,  на  которых  вздымалась  и  шелестела  жесткая
осока.  В  таком  месте  лошади  вынуждены  были  бы  всю ночь "читать
газету",  то есть оставаться без корма,  а потому  я  решил  двигаться
дальше.
     Начавшийся подъем  давал надежду выбраться на сухое место.  Тропа
тонула в мрачной черноте елового леса, ноги лошадей - в мягком моховом
ковре. Так мы шли часа полтора, пока лес не поредел; появились пихты и
кедры,  мох почти исчез,  но подъем не кончался, а, наоборот, стал еще
круче.  Как  мы  ни бодрились,  но после всех дневных передряг еще два
часа подъема показались  очень  тяжелыми.  Поэтому  все  обрадовались,
когда подковы лошадей зазвякали, высекая искры из камней, и показалась
почти плоская вершина отрога.  Здесь были и трава для коней,  и годное
для палаток сухое место.  Мигом развьючили лошадей,  поставили палатки
под громадными кедрами, и после обычной процедуры поглощения ведра чаю
и раскуривания трубок мы погрузились в глубокий сон.
     Я проснулся от яркого света и быстро выбрался из палатки.  Свежий
ветер  колыхал  темно-зеленые  ветви  кедров,  высившихся  прямо перед
входом в палатку. Между двумя деревьями, левее, был широкий просвет. В
нем, как в черной раме, висели в розоватом чистом свете легкие контуры
четырех острых белых вершин.  Воздух  был  удивительно  прозрачен.  По
крутым   склонам  белков  струились  все  мыслимые  сочетания  светлых
оттенков  красного  цвета.  Немного  ниже,  на  выпуклой   поверхности
голубого  ледника,  лежали  огромные  косые  синие полосы теней.  Этот
голубой фундамент еще более усиливал воздушную легкость горных громад,
казалось излучавших свой собственный свет,  в то время как видневшееся
между ними небо представляло собой море чистого золота.
     Прошло несколько минут.  Солнце поднялось выше,  золото приобрело
пурпурный оттенок,  с вершин сбежала их розовая  окраска  и  сменилась
чисто    голубой,   ледник   засверкал   серебром.   Звенели   ботала,
перекликавшиеся  под  деревьями  рабочие  сгоняли  коней  для  вьючки,
заворачивали  и обвязывали вьюки,  а я все любовался победой светового
волшебства.  После замкнутого  кругозора  таежных  троп,  после  дикой
суровости  гольцовых  тундр  это  был  новый  мир прозрачного сияния и
легкой, изменчивой солнечной игры.
     Как видите,  моя  первая  любовь  к высокогорьям алтайских белков
вспыхнула неожиданно и  сильно.  Любовь  эта  не  несла  в  дальнейшем
разочарования,  а  дарила  меня  все  новыми впечатлениями.  Не берусь
описывать ощущение,  возникающее  при  виде  необычайной  прозрачности
голубой или изумрудной воды горных озер,  сияющего блеска синего льда.
Мне хотелось бы только сказать,  что вид снеговых гор вызывал  во  мне
обостренное понимание красоты природы.  Эти почти музыкальные переходы
света,  теней и цветов сообщали миру блаженство гармонии.  И я, весьма
земной человек,  по-иному настроился в горном мире,  и,  без сомнения,
моим открытием,  о котором я сейчас расскажу, я обязан в какой-то мере
именно этой высокой настроенности.
     Миновав высокогорную часть маршрута,  я спустился опять в  долину
Катуни, потом в Уймонскую степь -  плоскую  котловину  с  превосходным
кормом  для  лошадей.  В  дальнейшем  Теректинские  белки  не дали мне
интересных геологических наблюдений. Добравшись до Ондугая, я отправил
в  Бийск  своего  помощника  с  коллекциями  и снаряжением.  Посещение
Чемальских асбестовых месторождений я мог выполнить налегке.  Вдвоем с
проводником   на   свежих   конях  мы  скоро  добрались  до  Катуни  и
остановились на отдых в селении Каянча.
     Чай с душистым медом был особенно вкусен,  и мы долго просидели у
чисто выструганного белого стола в садике.  Мой проводник, угрюмоватый
и молчаливый ойрот,  посасывал окованную медью трубку.  Я расспрашивал
хозяина  о достопримечательностях дальнейшего пути до Чемала.  Хозяин,
молодой учитель с открытым загорелым лицом,  охотно  удовлетворял  мое
любопытство.
     - Вот что еще, товарищ инженер, - сказал он. - Недалеко от Чемала
попадется вам деревенька.  Там живет художник наш знаменитый, Чоросов,
- слыхали, наверно. Однако, старикан сердитый, но, ежели ему по сердцу
придетесь, все покажет, а картин у него красивых гибель.
     Я вспомнил виденные мною в  Томске  и  Бийске  картины  Чоросова,
особенно  "Корону  Катуни"  и  "Хан-Алтай".  Посмотреть многочисленные
работы Чоросова в его мастерской,  приобрести какой-нибудь эскиз  было
бы недурным завершением моего знакомства с Алтаем.
     В середине следующего дня я увидел направо указанную мне  широкую
падь.   Несколько   новых   домов,  блестя  светло-желтой  древесиной,
расположилось на  взгорье,  у  подножия  лиственниц.  Все  в  точности
соответствовало  описанию каянчинского учителя,  и я уверенно направил
коня к дому художника Чоросова.
     Я ожидал  увидеть  брюзгливого  старика  и был удивлен,  когда на
крыльце появился подвижный,  суховатый бритый  человек  с  быстрыми  и
точными  движениями.  Только всмотревшись в его желтоватое монгольское
лицо,  я заметил сильную проседь в торчащих ежиком волосах  и  жестких
усах.  Резкие  морщины  залегли  на  запавших щеках,  под выступающими
скулами,  и на выпуклом высоком лбу. Я был принят любезно, но не скажу
чтобы радушно, и, несколько смущенный, последовал за ним.
     Вероятно, под  влиянием  искренности  моего  восхищения  красотой
Алтая   Чоросов   стал  приветливее.  Его  немногословные  рассказы  о
некоторых особенно замечательных местах Алтая ясно запомнились  мне  -
так остра была его наблюдательность.
     Мастерская -   просторная   неоклеенная   комната   с    большими
окнами - занимала половину дома.  Среди множества эскизов и  небольших
картин  выделялась  одна,  к  которой  меня как-то сразу потянуло.  По
объяснению Чоросова,  это был его личный вариант  "Дены-Дерь"  ("Озера
Горных Духов"), большое полотно которой находится в одном из сибирских
музеев.
     Я опишу этот небольшой холст подробнее,  так как он имеет  важное
значение для понимания дальнейшего.
     Картина светилась  в  лучах  вечернего  солнца   своими   густыми
красками.   Синевато-серая  гладь  озера,  занимающего  среднюю  часть
картины,  дышит холодом и молчаливым  покоем.  На  переднем  плане,  у
камней  на  плоском берегу,  где зеленый покров травы перемешивается с
пятнами чистого снега,  лежит  ствол  кедра.  Большая  голубая  льдина
приткнулась к берегу, у самых корней поваленного дерева. Мелкие льдины
и большие серые камни отбрасывают на поверхность озера то зеленоватые,
то серо-голубые тени.  Два низких,  истерзанных ветром кедра поднимают
густые ветви,  словно взнесенные к небу руки.  На заднем плане прямо в
озеро  обрываются  белоснежные  кручи  зазубренных  гор  со скалистыми
ребрами фиолетового и палевого цветов.  В  центре  картины  ледниковый
отрог  опускает  в  озеро  вал  голубого фирна,  а над ним на страшной
высоте поднимается алмазная трехгранная пирамида,  от  которой  налево
вьется шарф розовых облаков.  Левый край долины - трога[Трог - долина,
выглаженная ледником,  с очень крутыми склонами.] - составляет гора  в
форме правильного конуса, также почти целиком одетая в снежную мантию.
Только редкие палевые полосы обозначают скалистые кручи. Гора стоит на
широком  фундаменте,  каменные  ступени  которого гигантской лестницей
спускаются к дальнему концу озера...
     От всей картины веяло той отрешенностью  и  холодной,  сверкающей
чистотой,  которая покорила меня в пути по Катунскому хребту.  Я долго
стоял,  всматриваясь в  подлинное  лицо  алтайских  белков,  удивляясь
тонкой наблюдательности народа, давшего озеру имя "Дены-Дерь" - "Озеро
Горных Духов".
     - Где вы нашли такое озеро? - спросил я. - Да и существует ли оно
на самом деле?
     - Озеро   существует,   и,   должен  сказать,  оно  еще  лучше  в
действительности.  Моя же заслуга - в  правильном  выражении  сущности
впечатления,  - ответил Чоросов. - Сущность эта мне недешево далась...
Ну а найти это озеро нелегко,  хотя и можно,  конечно.  А  вам  зачем?
Небось на карте отметить понадобилось? Знаю вас!
     - Просто побывать в чудесном месте.  Ведь такую штуку увидишь - и
смерти бояться перестанешь.
     Художник пытливо посмотрел на меня:
     - А это верно у вас прозвучало:  "Смерти бояться перестанешь". Вы
вот не знаете, наверно, какие легенды связаны у ойротов с этим озером.
     - Должно быть, интересные, раз они так поэтично назвали озеро.
     Чоросов перевел взгляд на картину:
     - Вы ничего такого не заметили?
     - Заметил. Вот тут, в левом углу, где гора конусом, - сказал я. -
Только извините, но тут мне краски совсем невозможными показались.
     - А посмотрите-ка еще, повнимательней...
     Я стал  снова  всматриваться,  и  такова  была  тонкость   работы
художника,  что  чем  больше  я  смотрел,  тем  больше  деталей как бы
всплывало из глубины картины. У подножия конусовидной горы поднималось
зеленовато-белое облако,  излучавшее  слабый  свет.  Перекрещивающиеся
отражения  этого  света  и  света  от сверкающих снегов на воде давали
длинные полосы теней почему-то  красных  оттенков.  Такие  же,  только
более  густые,  до  кровавого тона,  пятна виднелись в изломах обрывов
скал.  А в тех местах,  где из-за белой стены хребта проникали  прямые
солнечные  лучи,  над  льдами  и камнями вставали длинные,  похожие на
огромные человеческие фигуры столбы синевато-зеленого дыма  или  пара,
придававшие зловещий и фантастический вид этому ландшафту.
     - Не понимаю, - показал я на синевато-зеленые столбы.
     - И  не  старайтесь,  -  усмехнулся Чоросов.  - Вы природу хорошо
знаете и любите, но не верите ей.
     - А  сами-то  вы  как  объясните  эти  красные  огни  в   скалах,
сине-зеленые столбы, светящиеся облака?
     - Объяснение простое - горные духи, - спокойно ответил художник.
     Я повернулся  к  нему,  но  и  тени  усмешки  не  заметил  на его
замкнутом лице.
     - Я не шучу,  - продолжал он тем же тоном. - Вы думаете, название
озеру  только за неземную красоту дано?  Красота-то красотой,  а слава
дурная. Вот и я картину сделал, а ноги еле унес. В девятьсот девятом я
там был и до тринадцатого все болел...
     Я попросил художника рассказать о легендах,  связанных с  озером.
Мы уселись  в  углу  на  широком  диване,  покрытом грубым желто-синим
монгольским ковром. Отсюда можно было видеть "Озеро Горных Духов".
     - Красота  этого  места,  -  начал Чоросов,  - издавна привлекала
человека, но какие-то непонятные силы часто губили людей, приходящих к
озеру.  Роковое  влияние озера испытал и я на себе,  но об этом после.
Интересно,  что озеро красивее всего в теплые,  летние дни, и именно в
такие  дни наиболее проявляется его губительная сила.  Как только люди
видели  кроваво-красные  огни   в   скалах,   мелькание   сине-зеленых
прозрачных   столбов,   они  начинали  испытывать  странные  ощущения.
Окружающие снеговые пики  словно  давили  чудовищной  тяжестью  на  их
головы,  в глазах начиналась неудержимая пляска световых лучей.  Людей
тянуло  туда,  к  круглой  конусовидной  горе,   где   им   мерещились
сине-зеленые  призраки  горных  духов,  плясавшие  вокруг зеленоватого
светящегося облака. Но, как только добирались люди до этого места, все
исчезало,  одни лишь голые скалы мрачно сторожили его. Задыхаясь, едва
передвигая  ноги  от  внезапной  потери  сил,  с   угнетенной   душой,
несчастные  уходили  из рокового места,  но обычно в пути их настигала
смерть.  Только несколько сильных охотников после невероятных  мучений
добрались  до ближней юрты.  Кто-то из них умер,  другие долго болели,
потеряв навсегда былую силу и храбрость.  С тех пор широко  разнеслась
недобрая слава о Дены-Дерь,  и люди почти перестали бывать на нем. Там
нет ни зверя,  ни птицы,  а на левом берегу,  где  происходят  сборища
духов,  и  не  растет ничего,  даже трава.  Я еще в детстве слышал эту
легенду,  и меня давно тянуло  побывать  во  владениях  горных  духов.
Двадцать лет назад я провел там два дня в полном одиночестве. В первый
день я не заметил ничего особенного  и  долго  работал,  делая  этюды.
Однако по небу шли густые облака,  меняя освещение, и мне не удавалось
схватить прозрачность горного воздуха.  Я решил остаться еще на  день,
заночевав  в лесу,  в полуверсте от озера.  К вечеру я ощутил странное
жжение во рту,  заставлявшее все  время  сплевывать  слюну,  и  легкую
тошноту.  Обычно  я  хорошо  выносил пребывание на высотах и удивился,
почему на этот раз разреженный воздух так действует на меня.
     Чудесное утро следующего дня обещало отличную погоду.  Я поплелся
к  озеру  с  тяжелой  головой,  испытывая сильную слабость,  но вскоре
увлекся работой и забыл обо всем.  Солнце порядком пригревало, когда я
закончил  разработку  этюда,  впоследствии послужившего основанием для
картины,  и отодвинул мольберт,  чтобы  бросить  последний  взгляд  на
озеро.
     Я очень устал,  руки дрожали,  в  голове  временами  мутилось,  и
подступала  тошнота.  Тут я увидел духов озера.  Над прозрачной гладью
воды  проплыла  тень  низкого   облака.   Солнечные   лучи,   наискось
пересекавшие озеро,  стали как будто ярче после минутного затмения. На
удалявшейся границе света и тени я  вдруг  заметил  несколько  столбов
призрачного  сине-зеленого  цвета,  похожих  на громадные человеческие
фигуры в мантиях.  Они то стояли на месте, то быстро передвигались, то
таяли  в воздухе.  Я смотрел на небывалое зрелище с чувством гнетущего
страха.
     Еще несколько  минут  продолжалось  бесшумное движение призраков,
потом в скалах замелькали отблески и вспышки кровавого  цвета.  А  над
всем висело светящееся слабым зеленым светом облако в форме гриба...
     Я вдруг почувствовал  прилив  сил,  зрение  обострилось,  далекие
скалы будто надвинулись на меня,  я различил все подробности их крутых
склонов.  Схватив кисть,  с дикой энергией я подбирал краски, стараясь
торопливыми мазками запечатлеть необыкновенную картину.
     Легкий ветерок пронесся над озером, и мгновенно исчезли и облако,
и  сине-зеленые  призраки.  Только  красные  огни в скалах по-прежнему
мрачно поблескивали,  дробясь на воде в отбрасываемых  скалами  тенях.
Возбуждение,  охватившее меня,  ослабело, недомогание резко усилилось,
словно жизненная сила утекала с концов пальцев,  державших  палитру  и
кисть.  Предчувствие  чего-то  недоброго заставило меня торопиться.  Я
закрыл этюдник и собрал свои пожитки,  чувствуя,  как страшная тяжесть
наваливается мне на грудь и голову...
     Ветер над озером усиливался. Прозрачное голубое зеркало померкло.
Облака   закрыли  вершины  гор,  и  яркие  краски  окружающего  быстро
тускнели.  Одухотворенная и чистая красота озера  сменилась  печальной
хмуростью,  красные отблески на месте призраков погасли, и лишь темные
скалы чернели там  среди  пятен  снега.  Тяжелое  дыхание  со  свистом
вырывалось из  моей  груди,  когда я,  борясь с упадком сил и давившей
меня тяжестью,  повернулся спиной к озеру.  Путь  до  места,  где,  по
уговору,  ожидали меня мои проводники, отказавшиеся идти на Дены-Дерь,
я прошел как в смутном сне.  Горы качались передо мной, приступы рвоты
приводили меня в полное изнеможение.  Временами я падал и долго лежал,
не в силах подняться. Как я добрался до моих проводников, не помню, да
это  и безразлично.  Главное,  что привязанный на спине ящик с этюдами
уцелел.
     Проводники издалека увидели,  что делается со мной. Они перенесли
меня к лагерю и положили на  спину,  подсунув  под  голову  переметную
суму.
     "Однако, ты   пропадешь,   Чорос",   -   тоном   беспристрастного
наблюдателя заметил старший из проводников.
     Я не умер,  как видите,  но долго чувствовал  себя  очень  плохо.
Вялость  и притупление зрения мешали жить и работать.  Большую картину
"Дены-Дерь" я написал только год спустя,  а эту  отделывал  все  время
понемногу,  когда встал на ноги. Как видите, правда об озере Дены-Дерь
и населяющих его горных духах далась мне недешево.
     Чоросов умолк.  Сквозь  частый  переплет  большого окна виднелась
погруженная в сумерки долина.  Крайне заинтересованный рассказом, я не
имел оснований не верить художнику,  но в то же время не мог подыскать
никакого объяснения чудесным явлениям,  запечатленным  в  красках  его
произведения.  Мы перешли в столовую.  Яркая лампа-"молния" над столом
прогнала тень нереального, навеянного странным рассказом. Я не утерпел
и спросил, как разыскать Озеро Горных Духов на случай, если бы мне еще
раз представилась возможность побывать в тех местах.
     - Ага,  забрало вас это озеро!  - улыбнулся  Чоросов.  -  Что  ж,
побывайте, если не боитесь. Записывайте.
     Я достал из сумки записную книжку и карандаш.
     - Место это в Катунском  хребте,  на  его  восточном  конце.  Это
глубокое  ущелье  между  Чуйскими  и Катунскими белками.  Километрах в
сорока вверх по Аргуту от его устья,  справа по течению, выходит речка
Юнеур.  Это место приметно потому, что Аргут дает здесь кривун и устье
Юнеур а выходит в широкое плоское место. От устья его пойдете вверх по
Аргуту левым берегом, считайте так - километров шесть, и здесь, справа
по ходу,  окажется  небольшой  ключ или речка,  если хотите.  Речка-то
небольшая, а долина очень широкая и глубоко уходит в Катунский хребет.
По  этой  долине  вам  и  ехать.  Место  сухое,  лиственницы  большие,
раскидистые.  Уже подниметесь высоко,  когда встретите большой  крутой
порог,  с  него водопад маленький,  и тут долина повернет вправо.  Дно
долины будет совсем плоское,  широкое,  и на нем - цепью - пять  озер,
одно от другого где с полверсты, где с версту. Последнее, пятое озеро,
откуда дальше нет ходу,  и будет Дены-Дерь. Вот и все. Только смотрите
не  ошибитесь  ущельями,  а то там и долин,  и озер много...  Да,  вот
вспомнил,  хорошая примета!  В устье ключа,  куда повернете с  Аргута,
будет небольшое болотце;  на краю его,  налево,  стояла огромная сухая
лиственница без сучьев, с двойной вершиной, как чертовы вилы. Если еще
уцелела, по ней узнаете.
     Я записал указания Чоросова, не подозревая того значения, которое
имели они впоследствии.
     Утром я  просматривал  работы  Чоросова,  но  ни  одна  не  шла в
сравнение с  "Дены-Дерь".  Понимая  большую  ценность  картины,  а  не
решался  даже  намекнуть  на возможность приобрести ее при моих весьма
скромных средствах.  Я купил два наброска снежных гор да еще получил в
подарок  маленький  рисунок  пером,  где  мои любимые лиственницы были
изображены с глубоким знанием характера дерева.
     На прощанье Чоросов сказал мне:
     - Вижу,  как  вы  к  "Дены-Дерь"  присматриваетесь,  но  эту  вам
подарить не могу.  Я подарю вам этюд, сделанный мной на озере. Только,
-  он помолчал немного,  - это уже после того,  как помру,  сейчас мне
расстаться с ним трудно.  Ну,  не огорчайтесь,  это будет скоро... вам
перешлют, - серьезно, со смущающей бесстрастностью, добавил художник.
     Пожелав Чоросову долгой жизни,  а себе - скорой встречи с ним,  я
сел на коня, и судьба, как оказалось, навсегда разъединила нас.
     Я не скоро попал на  Алтай.  Четыре  года  прошло  в  напряженной
работе,   а   на   пятый   я   временно   выбыл   из  строя.  Жестокий
ревматизм - профессиональная болезнь таежников  -  на  полгода  свалил
меня, а потом пришлось возиться с ослабевшим сердцем.
     Устав от вынужденного безделья и скуки,  я бежал с южного курорта
в хмурый,  но милый Ленинград. По предложению главка я занялся ртутным
месторождением Сефидкана в Средней Азии. В солнечной суши Туркестана я
надеялся  выгнать  одолевшую  меня  хворь и вернуться к унылой дикости
Севера,  навсегда пленившей меня. В этой привязанности я был однолюбом
и с трудом преодолевал приступы острой тоски по Сибири.
     В один из теплых весенних вечеров, когда я сидел за микроскопом у
себя дома,  принесли посылку,  которая больше огорчила, чем обрадовала
меня.  В  плоском  ящичке  из  гладких  кедровых  досок   лежал   этюд
"Дены-Дерь" как знак того,  что художник Чоросов окончил свою трудовую
жизнь.  Достаточно было мне снова увидеть "Озеро Горных Духов", как на
меня нахлынули воспоминания.
     Далекая и недоступная красота Дены-Дерь наполнила меня  тревожной
грустью. Стараясь рассеять печаль работой, я установил под микроскопом
новый шлиф рудной породы из Сефидкана. Привычной рукой я опустил тубус
с винтом кремальеры, настроил фокус микрометром и углубился в изучение
последовательности кристаллизации ртутной руды.  Шлиф - отполированная
пластинка  породы  - представлял собой почти чистую киноварь,  и с его
изучением дело не  ладилось.  Тонкие  оттенки  цветов,  отраженные  от
шлифа,     скрадывались     электрическим     светом.     Я    заменил
опак-иллюминатор[Опак-иллюминатор - специальный  прибор  в  микроскопе
для  наблюдения  минералов  в  отраженном свете.] сильвермановским для
косого освещения  и  включил  лампу  дневного  света  -   превосходную
выдумку, заменяющую солнце в суженном мире микроскопа...
     Озеро Горных   Духов  продолжало  стоять  перед  моим  внутренним
взором,  и  я  сначала  даже  не   удивился,   увидев   в   микроскопе
кроваво-красные  отблески  на  фоне голубоватой стали,  так поразившие
меня в свое время на картине художника.  Секундой  позже  до  сознания
дошло,  что  я  смотрю  не на картину,  а наблюдаю внутренние рефлексы
ртутной руды. Я повернул столик микроскопа, и кроваво-красные отблески
замигали,  потухая  или  переходя в более глубокий коричневато-красный
тон,  в то время как большая  часть  поверхности  минерала  продолжала
отливать   холодной   сталью.   Взволнованный   предчувствием  еще  не
родившейся догадки, я направил луч осветителя с дневным светом на этюд
"Озера  Горных  Духов"  и увидел в скалах у подножия конусовидной горы
оттенки  цветов,  в  точности  сходные  с  только  что  виденным   под
микроскопом.
     Я поспешно схватил цветные таблицы,  и тут оказалось, что цвета с
формулами...
     Впрочем, зачем приводить здесь самые формулы?  Скажу только,  что
для     науки,     изучающей     руды     различных     металлов     и
металлы, - минералографии - созданы цветные таблицы тончайших оттенков
всех мыслимых цветов,  которых насчитывается около семисот.  Каждый из
оттенков  имеет  свое  обозначение,  сумма оттенков составляет формулу
минерала.  Так вот,  оказалось,  что краски Чоросова в его изображении
местопребывания  горных  духов  по  этим  таблицам точно соответствуют
оттенкам киновари в разных условиях освещения,  углах падения  и  всей
прочей сложной игры света, в науке, называемой интерференцией световых
волн.  Тайна  озера  Дены-Дерь  вдруг  стала  мне  ясной.   Я   только
недоумевал,  почему подобного рода догадка не пришла давно, еще там, в
горах Алтая.
     Я вызвал  по  телефону  такси  и  вскоре  подъезжал к ограде,  за
которой   светились   большие   окна   химической   лаборатории.   Мой
знакомый - химик и металлург - был еще здесь.
     - А,  сибирский  медведь!  -  приветствовал  он  меня.  -   Зачем
пожаловал? Опять срочный анализ?
     - Нет,  Дмитрий Михайлович,  я к вам за справкой.  Что вы  знаете
замечательного о ртути?
     - О,  ртуть -  металл  столь  замечательный,  что  книгу  толстую
написать можно! Что нужно-то, растолкуйте яснее.
     - Да  вот,  ртуть  кипит  при  трехстах  семидесяти  градусах,  а
испаряется при скольких?
     - Всегда, дорогой инженер, за исключением сильного мороза.
     - Значит, летуча?
     - Необычайно летуча для своего  удельного  веса.  Запомните:  при
двадцати  градусах  тепла  в  кубометре  насыщенного  ртутными  парами
воздуха - пятнадцать сотых грамма,  а при ста градусах - уже почти два
с половиной грамма.
     - Еще вопрос: ртутные пары сами светятся или нет и каким цветом?
     - Сами  не  светятся,  но  иногда,  при  сильной  концентрации  в
проходящем свете,  дают сине-зеленоватые оттенки.  А при электрических
разрядах в разреженном воздухе светятся зеленовато-белым...
     - Все ясно. Большущее спасибо!
     Через пять  минут я звонил у дверей моего врача.  С встревоженным
видом добрый старик сам вышел в переднюю, узнав мой голос.
     - Что случилось? Опять сердце пошаливает?
     - Нет,  в порядке. Я на минутку. Скажите, каковы главные симптомы
отравления ртутными парами?
     - М-м,  вообще ртутью - слюнотечение,  рвота,  а вот насчет паров
сейчас посмотрю... Заходите.
     - Да нет,  я  на  минуточку.  Посмотрите  скорее,  дорогой  Павел
Николаевич!
     Старик ушел в кабинет и через минуту вернулся с раскрытой  книгой
в руках.
     - Вот видите,  пары ртути:  падение кровяного  давления,  сильное
возбуждение психики, учащенное, прерывистое дыхание, а дальше - смерть
от паралича сердца.
     - Вот это великолепно! - не удержался я.
     - Что великолепно? Такая смерть?
     Но я только засмеялся,  мальчишески радуясь недоумению доктора, и
сбежал с лестницы.  Теперь я знал, что весь ход моих мыслей безусловно
верен.
     Вернувшись домой,  я позвонил начальнику своего главка и сообщил,
что в интересах нашей работы мне необходимо немедленно ехать на Алтай.
Я  попросил  отпустить  со  мной   Красулина,   молодого   дипломника,
физическая  сила  и  хорошая  голова которого были очень нужны мне при
моем все еще болезненном состоянии.

     В середине мая уже можно было беспрепятственно достигнуть  озера.
Как  раз  в  это  время  я  и вышел из селения Иня на Чуйском тракте с
Красулиным и двумя опытными таежниками-рабочими.
     Я помнил  все наставления покойного художника о предстоящем пути,
и,  главное,  в боковом кармане  у  меня  лежала  старая,  истрепанная
полевая книжка с маршрутом, записанным со слов Чоросова.
     Когда мой маленький отряд раскинул вечером палатку на сухой  рели
в  устье  долины,  против похожей на вилы сухой лиственницы,  я не без
волнения почувствовал, что завтра будет подтверждена правильность моих
предположений, верен ли путь разума через фантазию или я выдумал нечто
еще более невероятное,  чем сказочные Духи художника-ойрота. Красулину
передалось мое  волнение,  и  он  подсел  ко  мне  на  бугорок,  где я
задумчиво созерцал рогатую лиственницу.
     - Владимир  Евгеньевич,  - тихо начал он,  - помните,  вы обещали
рассказать о цели нашей поездки, когда попадем в горы.
     - Я   надеюсь   не   позднее   чем   завтра   обнаружить  крупное
месторождение ртути,  может быть,  частично самородной. Завтра увидим,
прав  я  или  нет.  Вы  знаете,  что  ртуть встречается обычно в своих
месторождениях в  рассеянном  виде,  в  малых  концентрациях.  Большое
месторождение  с  богатым  содержанием  ртути  известно  только одно в
мире - это...
     - ...Альмадена в Испании, - подсказал Красулин.
     - Да, уже много веков Альмадена снабжает ртутью полмира. Один раз
там было найдено крохотное озеро чистой ртути.  Так вот, я рассчитываю
найти нечто подобное. Что здесь целые утесы чуть ли не целиком состоят
из киновари, в этом я убежден, если только...
     - Но,  Владимир Евгеньевич,  если мы откроем такое месторождение,
это переворот в ртутной экономике!
     - Конечно, дорогой! Ртуть - важнейший металл для электротехники и
медицины.  Ну а теперь - спать,  спать! Завтра поднимемся еще затемно.
Кажется, день будет пасмурный, а нам это и нужно.
     - Почему так важен пасмурный день? - спросил Красулин.
     - Потому что я не хочу отравить всех вас  да  и  сам  отравиться.
Пары ртути не шутка.  Доказательство хотя бы в том, что открытие этого
месторождения задержалось на сотни лет именно из-за гибельных  свойств
ртутных  паров.  Завтра мы сразимся с горными духами Дены-Дерь,  а там
видно будет...
     Дымка розового тумана заволокла хребты. В долине стемнело. Только
острые вершины белков  еще  долго  светились  в  невидимых  нам  лучах
солнца.  Потом  они потухли.  Пепельная завеса скрыла горы.  Сверкнули
затуманенные пасмурным небом звезды.  Я все еще сидел у костра,  но  в
конце концов поборол свое волнение к улегся спать.
     Все события следующего дня запомнились мне почему-то в отрывках.
     Отчетливо врезалось  в  память  обширное,  совершенно плоское дно
долины между третьим  и  четвертым  озерами.  Середина  долины  лежала
ровным зеленым ковром мшистого болота, без единого деревца, а по краям
высились большие кедры.  Лишенные ветвей с одной стороны, кедры тянули
могучие  ветви  в  сторону  Озера  Горных Духов,  как мрачные флаги на
высоких столбах. Низкие, хмурые облака быстро проносились над кедрами,
словно торопясь к таинственному озеру.
     Четвертое озеро было невелико и кругло. Из голубовато-серой воды,
покрытой   пыльной   дымкой   ряби,   торчала   гряда  острых  камней.
Перебравшись через них, мы попали в густые заросли кедрового сланца, и
еще через десять минут я стоял на берегу Озера Горных Духов. Пепельный
цвет печали лежал на воде и снежных склонах горной цепи.  Тем не менее
я  сразу же узнал в нем храм горного духа,  поразивший мое воображение
несколько лет назад в студии Чоросова.
     Добраться до  отливающих сталью скал у подножия конусовидной горы
оказалось нелегкой задачей.  Но  все  трудности  были  нами  мгновенно
забыты,  когда  геологический  молоток,  звеня,  отбил  от ребра утеса
первый тяжелый кусок  киновари.  Дальше  скалы  понижались  скошенными
ступенями к небольшой впадине, над которой вился легкий дымок. Впадину
заполняла мутная  горячая  вода.  Вокруг  из  глубоких  расселин  били
горячие ключи, окутывая туманом края впадины.
     Я поручил Красулину глазомерную съемку  рудного  участка,  а  сам
двинулся вместе с рабочими сквозь пелену тумана к подошве горы.
     - Что это там, товарищ начальник? - спросил вдруг рабочий.
     Я взглянул в указанном направлении. Наполовину скрытое каменистой
грядой, блестело тусклым и  зловещим  блеском  ртутное  озерко  -  моя
воплощенная   фантазия.   Поверхность   озерка  казалась  выпуклой.  С
непередаваемым волнением склонился я над его упругой  поверхностью  и,
погружая   руки  в  ускользающую  и  неподатливую  жидкость,  думал  о
нескольких тысячах тонн жидкого металла - моем подарке Родине.
     Прибежавший на мой зов Красулин застыл в немом восхищении. Однако
пришлось умерить восторги и поторапливать своих спутников в выполнении
необходимой  работы.  Уже  чувствовались  тяжесть в голове и жжение во
рту - зловещие признаки начинающегося отравления. Я защелкал направо и
налево "лейкой",  рабочий наполнил фляги ртутью из озерка.  Красулин и
второй рабочий спешно обмеряли выходы рудных пород и  размеры  озерка.
Казалось,  все  было  готово  с  молниеносной быстротой,  тем не менее
обратно  мы  шли  медленно,  вяло,  борясь  с  усиливающимся  чувством
угнетения  и страха.  Пока мы с трудом огибали озеро по левому берегу,
облака разошлись, и нашим глазам открылся граненый алмазный пик. Косые
солнечные  лучи  прорвались сквозь ворота дальнего ущелья,  вся долина
Дены-Дерь наполнилась искрящимся  прозрачным  светом.  Обернувшись,  я
увидел  сине-зеленые  призраки,  мелькавшие  в  недавно покинутом нами
месте.  К счастью, берег постепенно выравнивался, и мы скоро добрались
до лошадей.
     - Гони, ребята! - вскричал я, поворачивая своего коня.
     В тот  же  день  мы  спустились  по  долине  до второго озера.  В
наступивших сумерках протянутые нам  навстречу  ветки  кедров  как  бы
грозились, пытаясь задержать нас.
     Ночью мы чувствовали себя неважно,  но,  в  общем,  все  обошлось
благополучно.
     Остается сказать немного.  Волшебное озеро  дало  и  дает  теперь
Советскому   Союзу   такое  количество  ртути,  что  обеспечивает  все
потребности нашей многосторонней промышленности.
     А я навсегда сохранил признательную память о правдивом художнике,
бесстрашном искателе души гор.

     1942 - 1943

                        ПУТЯМИ СТАРЫХ ГОРНЯКОВ

     Это рассказал горный инженер  Канин.  Он  сидел,  откинувшись  на
спинку кресла, и говорил как бы сам с собой, ни к кому не обращаясь:
     - Мне хочется рассказать одну простую историю из  жизни  подлинно
горных людей, в свое время сильно захватившую меня.
     Двадцать лет назад,  в 1929 году,  я изучал старые медные рудники
недалеко  от  Оренбурга.  Здесь  на  протяжении едва ли не тысячелетий
велась  разработка  медных  руд,  и  рудники  образовали  на  обширном
пространстве  запутаннейший  лабиринт  пустот,  пробитых человеческими
руками в глубине земли.  Рудники эти  давно  закрылись,  и  ничего  не
осталось от их надземных построек.  На степных просторах, на склонах и
вершинах  низких  холмов  выделяются   красивыми   голубовато-зелеными
пятнами  группы  отвалов  - больших куч бракованной руды,  окаймляющих
широкие воронки,  - а кое-где видны провалы старых,  засыпанных  шахт.
Местами  отвалы  и  воронки сплошь покрывают обширные поля в несколько
квадратных километров.  Такая земля,  по выражению местных хлеборобов,
"порченая",  запахивать  ее  нельзя;  поэтому  изрытые участки поросли
ковылем или полынью,  воронки шахт - кустарником вишни.  Даже в разгар
лета,  когда  все  кругом  уже  выгорело и степь лежит бурая в белесой
дымке палящего зноя,  холмы с остатками старых  горных  работ  покрыты
цветами, которые вместе с зелено-голубыми выпуклостями рудных отвалов,
темной листвой вишни  и  золотистыми  колышущимися  оторочками  ковыля
представляют  собой  причудливое  и  красивое сочетание неярких тонов.
Словно акварели талантливых художников,  лежат эти  маленькие  степные
островки на бурой равнине жнивья и паров.
     Здесь хорошо отдыхается после однообразного  пути  по  пыльной  и
знойной дороге.  Ветер колышет ковыль и, посвистывая в кустах, наводит
на  мысль  о  прошлом,  о  том,  что  эти  теперь  такие  безлюдные  и
заброшенные   участки   когда-то  были  самыми  оживленными  в  степи.
Раздавались крики мальчишек  -  погонщиков  конного  подъема,  хлопали
крышки шахтных люков,  скрипели воротки,  грохотали тачки, и слышалась
болтовня женщин на ручной разборке руды. Все эти люди давно умерли, но
глубоко  под землей нерушимыми памятниками их труда стоят в молчании и
темноте бесчисленные подземные ходы.  Мне удалось проникнуть во многие
старые выработки. Я уже в течение двух с лишним месяцев лазил по ним -
иногда с помощником,  чаще один (помощник боялся опасных мест)  -  для
подземной съемки,  поисков оставленных запасов руды и взятия пробы.  В
этих местах породы сухи,  удивительно устойчивы,  и  многие  выработки
стоят сотнями лет без всякого разрушения.
     Все накопленные с XVIII века архивные планы,  карты и  данные  по
оренбургским  медным  рудникам  погибли  во  время  гражданской войны.
Поэтому системы старых подземных работ приходилось  открывать  заново,
путешествуя по ним наугад, как по неизвестной стране.
     Исследование увлекало меня,  и,  случалось,  я по двое  суток  не
выходил  на  дневную поверхность,  торопясь разобраться в какой-нибудь
большой системе выработок.  Тьма и тишина лабиринтов штреков, орт[Орты
- поперечные   по   отношению   к   штреку   горизонтальные   короткие
выработки.],  извивающихся по всем  направлениям,  грозно  нависшие  в
высоте над  головой  дворы  засыпанных  шахт  - во всем этом я находил
совершенно особенное очарование.  С равномерностью часового  механизма
падают  капли воды в сырых проходах,  изредка едва слышно журчит вода,
сбегая с верхних горизонтов в нижние.
     С фонарем,  компасом  и  записной книжкой я едва пролезал в узкие
сбойки[Сбойка - соединение выработок между  собой.]  или  неправильные
квершлаги[Квершлаг  -  горизонтальная  выработка,  в отличие от штрека
проведенная по пустой породе.],  соединяющие одну систему выработок  с
другой.    Иногда   проход,   занесенный   песком   от   проникновения
поверхностных вод,  был так низок, что по нему приходилось пробираться
ползком,  сжавшись  в  комок.  Ползешь  -  и  вдруг неудержимо хочется
вздохнуть полной грудью,  но,  как только начнешь набирать  воздух,  с
мгновенным ощущением  жути  почувствуешь висящие над тобой сотни тысяч
тонн горных пород, с невообразимой силой давящие вниз.
     А как   интересно  разгадывать  систему  взятия  рудного  гнезда,
принесенную  старыми  мастерами,  прослеживая  и   определяя   возраст
выработок  то  в  правильно  нарезанных,  выглаженных  вручную кайлами
работах середины XIX века,  то в широких и прямых, но с изуродованными
взрывами   стенками   самых   новых!   Еще  более  странны  причудливо
изгибающиеся по контуру рудного тела низкие ходы выработок XVIII  века
или  совсем  узкие,  но  правильные и гладкие колодцы и наклонные ходы
доисторических времен.
     Мечущийся свет  фонаря  вырывает из густой тьмы то ровную стенку,
всю истыканную острием кайл,  то мрачно  стоящий,  черный  от  времени
столб  случайно  уцелевшей старой крепи,  то груды обваленных с кровли
глыб, то ровно выложенные клади закатей.
     Поражающее впечатление    производят   огромные   черные   стволы
окаменелых деревьев,  иногда даже с сучьями. Гиганты давно исчезнувших
лесов,  теперь ставшие железом и кремнем,  лежат поперек выработок,  и
часто ход огибает такое дерево сверху или снизу,  не в  силах  пробить
его крепкое тело.
     О подземных странствованиях того лета можно  было  бы  много  еще
рассказать,  но я лишь кратко очертил их,  чтобы дать представление об
обстановке всего происшедшего.
     Я жил в поселке Горном,  находившемся в глубокой долине небольшой
речки,  меж высоких  холмов.  В  этом  же  поселке  доживал  свой  век
последний   из   штейгеров   старых   рудников   -   Корнил   Поленов,
девяностолетний,  но еще крепкий старик,  бывший крепостной владельцев
рудников графов Пашковых. Старый штейгер жил в маленьком домишке через
дорогу от меня и  почти  каждый  вечер  сидел  на  завалинке  у  дома,
неподвижно  глядя на высокий склон с отвалами рудников,  поднимавшийся
перед ним.  Еще в самом начале работы я выспрашивал старика  о  разных
рудниках,  которые он знал и помнил великолепно.  Однако я видел,  что
старик мне многое не говорит, отделываясь ссылкой на старость и слабую
память.  Я  пробовал  убеждать его,  говоря,  что напрасно он не хочет
рассказать все,  что знает,  - рудники должны работать.  Чем больше мы
сейчас соберем сведений о запасах руд, тем скорее и вернее развернется
давно замершая работа.
     Штейгер молчал,   только  в  глубине  глаз  пряталась  хитроватая
усмешка.  Как-то раз он сказал:  "Много тут инженеров  приезжало,  все
выспрашивали,  записывали,  обещали  награду,  обещали начальником над
работами сделать...  Наболтали много,  а ведь сколько  лет  прошло,  -
ездят,  смотрят,  а работы так и не начинают. И никто из этих приезжих
ни в одну шахтенку не спустился - грязно, сыро, ну и опасное, конечно,
дело. Знаю я!" И старик умолк, важно расправляя окладистую бороду.
     Я понял,  что в глубине души Поленов затаил обиду на торопливых и
поверхностных  геологов,  побывавших  в  районе  и  вместо  подлинного
исследования ограничившихся расспросами,  вытягивая кое-какие сведения
из   старика   путем   безответных  посулов.  Я  прекратил  дальнейшие
расспросы,  тем более что  мои  рабочие  отзывались  о  штейгере  так:
"Старик что дикаревый камень; упрется - слова не вытянешь".
     Я продолжал свою работу,  день за днем разыскивая новые доступные
выработки,  спускаясь  на  канате  в полуобрушенные шахты,  и завоевал
прочное уважение у местных жителей - потомков старых горняков. Я забыл
сказать,   что  и  сам  поселок  Горный  возник  при  горных  конторах
Богоявленского и Архангельского заводов,  и жители его были известны у
окрестного крестьянского населения под именем "рудашей".
     Длинными степными  вечерами,  отдыхая  после  работы,   я   часто
приходил  на  завалинку  к старому штейгеру и присаживался с ним рядом
покурить. Только теперь я не спрашивал его о рудниках. Беседовали мы с
Поленовым  о  прошлых  временах,  о  житье крепостных горных людей,  о
старинных  способах  работы.  Старик  отмякал,   оживлялся   и   много
рассказывал   мне,   удивляя   своей   наблюдательностью  и  меткостью
выражений.  Мои подземные "подвиги",  знание истории местного  горного
дела и старинных горных терминов тронули сердце старого штейгера, и он
стал относиться ко мне с гораздо большим вниманием.
     Я заметил,  что старик ждет моих расспросов о рудниках. Иногда он
сам даже заводил речь о  тех  или  иных  особенностях  руды,  упоминая
несколько  новых  для  меня названий шахт,  но я намеренно ни о чем не
спрашивал его. Я знал, что душа старого горняка не выдержит и, видя во
мне такого   же  глубоко  преданного  своему  делу  человека,  штейгер
поделится со мной своими знаниями.
     Кончался август.  Солнце все еще было теплое и яркое,  но в степи
начали дуть холодные ветры.  Было особенно приятно  почувствовать  при
спуске в поселок горьковатый запах кизячного дыма, стлавшегося голубой
завесой из десятков труб.  Этот дым означал тепло для  озябшего  тела,
еду, хорошую   папиросу  в  постели  -  словом,  все,  что  нужно  для
превращения утомленного работой труженика в кейфующего халифа...
     Беседы с  Поленовым на завалинке прекратились - дни стали короче,
и я часто возвращался в темноте.  Лишь иногда, когда погода или работа
над  накопившимися  черновиками  заставляли  меня  оставаться дома,  в
дверях занимаемого мною помещения вырастала  высокая,  сутулая  фигура
Поленова.   Поглаживая  желтоватую  бороду  и  зорко  осматриваясь  не
по-стариковски быстрыми глазами,  штейгер заявлял:  "Соскучал по тебе,
Васильич, давно не беседовали.  Ты все без удержу по шахтам лазишь". -
"Садись,  Корнилыч, чайку нам Настасья Ивановна даст, а конфет хороших
мне с Егорьевского привезли",  - говорил я, зная пристрастие старика к
сладостям.  Покряхтывая,  штейгер  опускался  на  лавку,  я  продолжал
вычерчивать   какой-либо  план  или  профиль,  и  начинался  неспешный
разговор.  Нам обоим беседа доставляла удовольствие, и мы засиживались
допоздна.  Я  узнал  недавно,  что  Поленов  был  последним  из целого
поколения крепостных штейгеров медных рудников. Знания передавались по
наследству  от  деда  к  отцу,  от  отца к сыну.  В примитивном горном
хозяйстве штейгер был одновременно и маркшейдером, и пробщиком руды, и
руководителем бурения - словом, универсальным горным специалистом.
     Многолетняя, с детства воспитываемая практика работы  под  землей
выработала  у  Поленовых особое чутье,  про которое старик рассказывал
так:
     - Теперь  пошли эти теодолиты,  буссоли...  Сорок раз вычисляй да
исправляй,  пока уверишься, что правильно наметил выработку. Если жилу
какую-нибудь  нужно  проследить,  куда она,  родимая,  ушла,  начинают
горную геометрию разводить,  чертят, вычисляют. А вот мы - мой отец да
я - как работали?  Походишь под землей, примеришься и чувствуешь, куда
подкоп вести, особенно если на сбойку со встречной или старой работой.
Это чутье  горное нас никогда не обманывало.  Сам небось видел,  какие
выработки прокладывали.  У меня-то его меньше осталось  -  с  буссолью
заставляли работать,  - но и то иной раз знаю: врет инструмент; ошибки
найти не могу,  а  знаю  -  врет.  Походишь,  породу  пощупаешь,  куда
прожилки направлены,  куда зерно укрупняется.  Начнешь раздумывать,  и
такая уверенность придет,  что прямо приказываю:  бей квершлагом  сюда
вот!  И всегда правильно угадывал, а почему - сам объяснить не могу. А
то вот  видел  Петровеликанскую  штольню?  Ее  английские  маркшейдеры
проводили, сбивая с Михайловской. И как промахнулись: громадная работа
пропала!  Вот тебе и инструменты!..  Так же точно и воду чувствую  под
землей,  где  к  водяному  слою  ближе,  где  под песчаником вап[Вап -
старинное название  известковой  твердой  глины.]  лежит.  Много  чего
знаю...
     И действительно,  старик был по-своему прав, только он забыл, что
его горной  практике  нужно  было  учиться  не  один  десяток  лет.  С
инструментом   же  любой  человек  может  за  короткий  срок  овладеть
искусством прокладки выработок.
     Я верил ему и, слушая его, не раз вспоминал о фрейбергских горных
мастерах,  основоположниках горного искусства в XV веке.  У них  точно
так  же  из  рода в род,  из поколения в поколение передавались горные
знания и так же было известно множество примеров  как  бы  ясновидения
под  землей.  Эти  мастера  развивали  в себе особое чувство - чувство
подземного  пространства  и  направления,   заменявшее   им   точность
маркшейдерских   приборов   и  схемы  горной  геометрии.  Без  участия
минерографии и химии,  по тончайшим оттенкам руд,  по неуловимому  для
обычного  наблюдателя  изменению  породы  старые горняки предугадывали
выклинивание рудного  тела,  находили  обогащенные  участки  - словом,
прекрасно ориентировались в многообразной,  занимающей  теперь  разных
специалистов работе по оценке и разработке месторождения.  И я думал о
том,  что напрасно в истории горного  дела  забыты  простые  и  верные
способы,  требующие  развития наблюдательности и своеобразной духовной
остроты человека.  Люди стали меньше верить  в  чудесные  возможности,
которые  таит  в  себе  человеческая природа,  в воспитание подлинного
мастера - мастера в прекрасном старинном значении этого слова.
     В ближайшее воскресенье я решил приостановить  полевые  работы  и
подвести итоги своим исследованиям.  Разложив снятые карты, я печально
смотрел,  как  посреди  огромного  рудного  поля  Ордынских   рудников
выделялся  лишь  маленький,  мною исследованный участок.  Точно так же
изученные площади Левских и Смежных рудников  были  разделены  широким
промежутком,  оставшимся безвестным.  Словом,  все эти пробелы портили
радость большой и интересной работы минувшего лета.  Я не мог  связать
два больших рудных поля.
     Мои размышления были прерваны приходом Поленова.  В  новом  рыжем
полушубке,   в   больших   сапогах,  старик  выглядел  торжественно  и
празднично и казался много моложе своих лет.  Я сразу заметил,  что он
чем-то взволнован.  В ответ на мое обычное приглашение садиться старый
штейгер сбросил полушубок и, усевшись на табурет, спросил;
     - Семен болтал, что ты уезжать собираешься, Васильич?
     - Собираюсь,  Корнилыч,  - ответил я. - Жаль, конечно: полюбились
мне и рудники и место ваше,  но пора заканчивать работу,  скоро с меня
отчет потребуют.
     - Рано ты собрался уезжать, Васильич. Хоть и облазил ты много, да
самых интересных мест еще не посмотрел.
     - Знаю,  да пробраться к ним не могу. Работы самые старые, сверху
все завалено. Придется обойтись тем, что мог посмотреть.
     Старый штейгер  молчал  насупившись.  Я исподтишка посматривал на
него,  ожидая, что он скажет. После недолгого молчания Поленов тряхнул
головой и с деланным спокойствием сказал:
     - Ладно,  Васильич,  я  тебе  помогу  немного...  Еще   несколько
рудников, как хочешь, а нужно тебе посмотреть...
     - Что же,  Корнилыч,  спасибо тебе!..  Но почему же ты раньше  не
помог мне? Все говорил, что не знаешь, забыл.
     - Я, Васильич, по человеку вижу, нужно или не нужно ему помочь, -
ответил старик.  - Вот пригляделся к тебе, и теперь ты как родной мне.
Настоящий рудаш!  И в тебе любовь большая к доброй работе... Ну, что в
пустошь болтать! Скажи-ка лучше: в Мясниковском старом был?
     - Был, Корнилыч, Мясниковский я хорошо знаю.
     - Знаешь,  да не все.  Ты в  верхних  работал  -  Ордынская  дача
по-нашему, - ходил,  наверху сырта. А вот в самых нижних, по дну лога,
в Казенных-то не был.
     По указанию штейгера я проник в самые  низкие  горизонты  древних
Старо-Мясниковских  рудников  и  целую  неделю  изучал огромные камеры
между массивами оставленной руды меденосного конгломерата.
     Я сделал немало новых открытий,  которые,  впрочем, имеют интерес
только для специалистов.  Наконец настал  знаменательный  день,  когда
Поленов  согласился  сопровождать  меня  в  моей  попытке проникнуть в
огромную подземную систему поля Ордынских рудников,  расположенных  на
высоком степном плато, прямо к югу от поселка Горного.
     Штейгер настоял,  чтобы я никого не брал  с  собой  и  никого  не
посвящал в тайну похода.  По его совету я взял лопату,  кайлу, длинную
крепкую веревку, два толстых бруска, а также запас свечей и продуктов.
Поленов   обещал   довести   меня   до  шахты,  "через  которую  нужно
перепрыгивать",  а дальше я должен буду пройти  сам  и  наметить  план
дальнейшего  исследования.  Для этого,  по его расчетам,  мне придется
пробыть под землей около двух суток.
     В рассветных  сумерках,  под  свистящим  в  сухой траве ветром мы
направились вверх по склону холма, мимо высоких белых отвалов Смежного
рудника. Все взятое снаряжение было довольно тяжелым, и я обрадовался,
когда старик сказал,  что вход  недалеко  от  поселка.  Беспредельная,
таинственная в сумеречный час степь,  озабоченный вид штейгера  и  наш
сделанный  украдкой  выход создавали несколько приподнятое настроение.
Но все оказалось очень простым.  Старик в полугоре повернул налево, и,
перейдя  заросшую  густой  полынью лощинку,  мы оказались вскоре среди
множества полузасыпанных шахт,  отвалов  и  обрушенных  штолен  хорошо
знакомого  Правого рудника.  В жаркие летние дни я много раз бродил по
его отвалам,  безуспешно пытаясь найти путь  в  глубоко  лежавшие  под
поверхностью степи выработки.
     Штейгер уверенно  направился  к  высокому  отвалу в форме ровного
конуса.  Перед  отвалом  оказалась  воронка  плохо  засыпанной  шахты,
заросшая кустарником.  Дойдя до нее, Поленов огляделся кругом, хмурясь
и отрывисто  бормоча  себе  что-то  под  нос.  Затем  он  сделал  знак
остановиться и  начал медленно взбираться на отвал.  Он долго стоял на
отвале,  глядя вниз и для чего-то растопыривая и загибая пальцы  своих
больших  рук.  Я  смотрел  на  него и думал о том,  какие воспоминания
проносятся сейчас в голове старого штейгера.
     - Ну вот,  Васильич,  должно  быть  здесь,  -  произнес  штейгер,
спускаясь с отвала.
     Он встал на колени,  раздвинул руками кусты. За кустами оказалось
отверстие небольшой заваленной штольни,  в  которое  мог  бы  пролезть
разве только ребенок.
     - Если  в  глубине  работа  не  села,  пролезем  скоро!  - сказал
Поленов.
     Я, не  отвечая,  сбросил  с  плеч  свой мешок и взялся за лопату.
Рыхлая земля,  засыпавшая вход,  подалась легко,  и  через  полчаса  я
расширил   отверстие   настолько,  что  ползком  можно  было  свободно
пробраться в него.  Приготовив свечу и спички,  я растянулся на мягкой
сырой  земле,  нагроможденной  у  входа,  и  привычным  движением вниз
головой скользнул в узкий,  трубообразный проход.  Несколько метров  я
полз вниз по склону земли, осыпавшейся в выработку, затем проход сразу
расширился.  Верхняя его часть была свободна.  Дальше можно  было  уже
ползти  на  коленях.  Я остановился и зажег свечу.  Сверху приглушенно
донесся голос старого штейгера, спрашивающего, как дела.
     - Отлично,  Корнилыч!  -  крикнул  я.  -  Полезай,  да и мешок не
забудь!
     Вскоре я  услышал  шуршание   мешка,   скатывающегося   вниз,   и
старческое покряхтывание Поленова.  Из мешка мы достали фонарь; лопату
оставили у начала расширения и вскоре миновали "хвост" земли,  вымытый
сверху в выработку. Можно было идти почти выпрямившись. В штольне было
сухо. Свет фонаря бросал желтоватый отблеск на стены, уходившие далеко
в черную тьму.  Старик медленно шел впереди. Мне это было на руку, так
как я успевал на ходу справляться с компасом и записывать  направление
и  расстояние.  Штольня  была  длинна и низка.  Спина начала болеть от
согнутого положения, когда мы подошли к рудничному двору шахты.
     - Ничего  не  попишешь!  -  буркнул Поленов.  - Начисто засыпали.
Придется в  юберзихбрехен[Юберзихбрехен  -  горизонтальная  выработка,
соединяющая  стволы  двух соседних шахт.] прокапываться,  нечистый его
дух!..
     Я понял,  что  старик  хочет  пробраться  через ход,  соединяющий
большую шахту с соседней, и, не мешкая, приступил к делу. К счастью, в
углу потолка рудничного двора земля не насыпалась вплотную к стенке, и
мы без особого труда проползли через узкую щель в другой ход. Этот ход
привел нас к маленькой шахте,  которая не была засыпана полностью.  На
небольшой глубине от устья шахты было сделано  деревянное  перекрытие,
сверху потом заваленное.  Вверх и вниз в черную тьму уходил квадратный
колодец около двух метров в поперечнике.  К этому  времени  мы  сильно
углубились в склон плато,  и нависшая над нами толща горных пород была
уже большой.
     - Теперь куда, Корнилыч? - окликнул я штейгера, склонившегося над
шахтой.
     Не отвечая,  он  бросил  вниз  камень,  и  вскоре  до нас донесся
отчетливый всплеск:  внизу была вода.  Разочарованно  я  посмотрел  на
штейгера, но лицо Поленова было спокойно.
     - Ну,  Васильич,  теперь  самое  трудное  начинается - спускаться
надо.
     - Куда же, в воду?
     - Эх,  а еще горняк! Или боишься? - поддразнил старик. - Помнишь,
я  тебе говорил,  будет шахта,  через которую придется прыгать,  - эта
самая и есть. Двадцать четыре аршина ниже будет большой штрек среднего
горизонта,  нам  на  него выйти надо.  Спервоначалу я думал спускаться
большой шахтой - тогда надо было через эту перепрыгнуть.  Ну а  теперь
ты спустишься вниз,  раскачаешься и заскочишь в рудничный двор второго
горизонта.  Веревку петелькой за пояс прикрепи,  чтобы не утерять.  Да
тебя уж учить не надо, практику хорошую прошел. Понял мой план?
     - Все понял, Корнилыч. Двадцать четыре аршина - пустяки!
     Я достал  принесенную  веревку,  на  захваченный  с собою крепкий
брусок навязал петлю и продел в  нее  сложенную  вдвойне  веревку  для
спуска известным альпинистам способом, называемым дюльфером.
     Пока я готовился к спуску,  Поленов присел на мешок около шахты и
наставлял   меня  на  дальнейший  путь.  Основной  моей  задачей  было
проникнуть  в  грандиозные  выработки  глубочайших   шахт   района   -
Щербаковский рудник.
     - Дай-ка бумаги, я чертеж тебе сделаю, - сказал старик.
     Сдвинув головы  к  фонарю,  мы,  как два заговорщика,  вполголоса
совещались на краю черного отверстия старой шахты. Глубочайшая темнота
и тишина окутывали нас.  Мы уже настолько привыкли к ним,  что,  когда
где-то в конце  пройденной  нами  сбойки  возник  негромкий  звук,  он
показался  оглушительным.  Я  повернулся,  едва  не  опрокинув фонарь;
штейгер приподнялся, упершись руками в песок. Вытянув шею, вглядывался
он  в  беспросветную  черноту,  заполнявшую  другой  конец хода.  Звук
напоминал шуршание большого куска  сминаемой  бумаги.  Усиливаясь,  он
перешел  в заглушенный гул и закончился тупым ударом.  Через несколько
секунд волна воздуха зашипела по ходу  и  донеслась  до  нас,  погасив
фонарь  и  свечу.  После  этого  все  стихло,  и снова беззвучная тьма
воцарилась в подземелье.  Догадываясь уже,  что произошло, я торопливо
нащупывал в кармане спички.
     - Ну как,  Корнилыч?  - спросил я штейгера, и голос мой прозвучал
хрипло, неуверенно.
     Я зажег свечу.  Лицо старика было  строго,  но  спокойно.  Только
сдвинутые  брови  и  сжатые  губы  говорили  о  надвинувшейся  на  нас
опасности.
     - Эти заваленные  шахты  всегда...  -  Он  не  договорил,  быстро
поднялся   и  взял  свечу.  -  Пойдем,  Васильич,  поглядим...  Только
потихоньку.
     Мы углубились обратно,  в недавно пройденный ход,  и очень  скоро
шаги  наши  заглохли  в  мягком  песке,  толстым  слоем  устлавшем пол
выработки.  Я посмотрел на Поленова, он кивнул головой. Слой песка все
утолщался,  в  нем  показались крупные глыбы породы.  Мы сгибались все
ниже и ниже,  продвигаясь вперед, и наконец уперлись в насыпь из песка
и камней, закрывшую наглухо отверстие штрека.
     Дело было совершенно ясным:  осела  какая-то  пустота  в  большой
заваленной шахте.  Сотни тонн земли,  обрушившись сверху, отрезали нам
путь назад...  Мы находились в одном краю огромной,  площадью во много
километров, системы подземных ходов, уходивших в глубь степного плато.
Чем дальше,  тем шахты становились все глубже и все были завалены.  Да
если  бы  некоторые  из  шахт  и  были  открыты,  разве  можно было бы
подняться  через  них  из  стометровой  глубины?  Чувство  смертельной
опасности, охватившее в тот момент,  когда я услышал шорох обвала,  не
оставляло меня. Быстро пронесся рой мыслей о жизни, работе, близких, о
прекрасном,  сияющем,  солнечном  мире,  который  я  больше никогда не
увижу.  Я закурил папиросу  и  жадно  затянулся.  Табачный  дым  низко
стлался  в  сыром  и холодном воздухе.  Овладев собой,  я повернулся к
Поленову. Он был хмур, спокоен и молча следил за мной взглядом.
     - Что будем делать, Корнилыч? - как можно спокойнее спросил я.
     - Сильно сверху  надавило;  пожалуй,  вся  труба  земли  села,  -
сердито хмурясь,   сказал   Поленов.  -  Это  мы  растревожили,  когда
прокапывались.  Видно,  давно уж на волоске висело.  Делать нечего, не
прокопаешься,  опять засыпать будет...  Ну, пойдем назад, к шахте. Что
мы здесь корячимся.
     Не говоря ни слова,  я пошел за стариком. Его спокойствие удивило
меня,  хоть я и понимал,  что за свой  долгий  рабочий  век  он  много
перевидал и не раз испытывал серьезную опасность.
     Не знаю,  сколько  времени  мы  молча  просидели  у  края  шахты:
старик - в глубокой задумчивости,  я - нервно покуривая.  И я невольно
вздрогнул, когда Поленов неожиданно нарушил молчание:
     - Ну,  Васильич,  выходит,  мне  с  тобой  лезть надо.  Мне-то уж
помирать не страшно - годом раньше,  годом позже, а тебе неохота, да и
нельзя:  полезный  ты  нашему  делу человек.  Свечей сколь прихватил с
собой?
     - Три целых пачки, - ответил я.
     - Это дело!  Такого запаса хватит,  но для всякого случая,  когда
спустимся,  вторую  свечу  гаси  -  путь длинный...  А меня сумеешь ли
спустить? Я  ведь  тяжел.  -  И на суровом лице старика чуть мелькнула
улыбка.
     - Спущу, Корнилыч, будь спокоен, - откликнулся я. - Однако как же
мы выберемся из  глубин  Рождественского  или  Щербаковского  рудника?
Здесь-то, может быть, и разыщут...
     - Ну, какой шут нас найдет! - жестко оборвал старик. - Ищи иголку
в степи. Не сказались ведь, куда пойдем. А тут дело вот какое: пройдем
мы до  Старо-Ордынского  -  это  дорога верная;  от Горного,  почитай,
километров шесть будет,  но зато по старым сухим выработкам.  А дальше
был наверх  единственный  ход  через  Андреевский Девятый - этим ходом
Андрей Шаврин первый прошел.  Он его и обнаружил - рудаши потом по его
имени этот отвод назвали.  Кроме него, меня да еще одного, никто там и
не был,  а это ведь семьдесят лет  тому  назад  было.  Ну,  собирайся:
спервоначалу  меня  опустишь,  потом сам.  Веревку-то выдерни опосля -
пригодится...
     Через несколько  минут  Поленов  повис  в  черном  колодце шахты.
Медленно  выпуская  веревку  из-под  ноги,  я  следил,   как   фонарь,
прицепленный к груди старика, опускался все ниже.
     - Стой!  - загудел внизу голос старого штейгера. - Нет, еще аршин
выпусти!..
     Быстро перекрутив веревку через брусок,  я  увидел,  как  штейгер
уперся ногами в стенку шахты, раза два качнулся и исчез. Едва заметный
след мерцал где-то  внизу,  на  противоположной  стенке  шахты.  Потом
веревка ослабла, освобожденная от груза. Я спустил вниз мешок, а затем
начал спускаться сам,  отталкиваясь ногами от стенок  шахты,  пока  не
достиг  уровня  двора  среднего  горизонта.  Далеко  внизу,  на нижнем
горизонте,  плескалась  вода,  в  которую  сыпались  кусочки   породы.
Подражая штейгеру,  я раскачался и прыгнул в освещенное фонарем начало
штрека.  Штейгер стоял,  прислонившись к песчанику,  и  тяжело  дышал.
Только  что  проделанный  спуск  отнял  у  него  все силы.  Я не спеша
освободил и смотал веревку, медленно надел заплечный мешок, приготовил
компас и наконец закурил,  чтобы дать время старику оправиться.  Штрек
был большого сечения  и,  не  в  пример  прочим,  довольно  высок.  Мы
свободно  пошли,  не  сгибаясь,  в далекую дорогу в подземной глубине,
отрезав себе всякую  возможность  возвращения.  Я  безусловно  доверял
старику. Сложнейший лабиринт разновременных выработок где-то мог вновь
приблизиться к поверхности.  При знании всех подробностей расположения
древних  и  новых  выработок  мы  могли спастись.  И это знание было у
Поленова,  последнего из оставшихся  в  живых  мастеров  горного  дела
прошлой эпохи.
     Путь был утомителен  и  долог.  Миновав  без  особых  затруднений
большие  и  правильные  выработки  Александровского рудника,  мы долго
пробирались  ползком  в   частично   обрушенных   и   низких   работах
двухсотлетней  давности,  пока  наконец  не  выбрались в длинный штрек
английской концессии.  Пройдя этот штрек,  мы попали в систему больших
камер  на  месте незначительных гнезд сплошь вынутой руды,  где должны
были разыскать квершлаг - ход, соединяющий эти выработки с выработками
соседнего Щербаковского рудника. Щербаковский рудник остоял от поселка
Горного по поверхности около четырех километров,  мы же проделали путь
под землей много больший,  и к этому времени старый штейгер совершенно
выбился из сил.  Я постелил на сырой пол камеры свою кожаную куртку, и
Поленов в угрюмом молчании опустился на нее. Однако после того, как мы
поели  и  я  дал  старику  шоколаду с добрым глотком коньяка,  Поленов
заметно приободрился.  Я решил не торопить  старика,  зажег  еще  одну
свечу и с удобством устроился на мешке, покуривая и поглядывая кругом.
Потолок камеры едва серел  при  тусклом  свете,  неровные,  уступчатые
стены  из  плиток  голубоватого рудного мергеля были испещрены черными
пятнами - обугленными отпечатками древних растений.  Здесь было  более
сыро,  чем в выработках,  просекавших песчаники,  и неподвижная тишина
нарушалась мерным,  четким падением  водяных  капель.  Местами  черные
полосы  пропластков,  обогащенных  медным  блеском  и углистой "сажей"
ископаемых растений,  резко прочерчивали породу оставленных столбов. В
других выступах  стены  были  испещрены  синими  и  зелеными полосками
окисленной части рудного слоя.
     Влево от нас неровный,  изборожденный  трещинами  потолок  камеры
быстро  понижался  к изогнутой полукружием галерее.  В галерее чернели
три отверстия: одно из них должно было служить нам дальнейшей дорогой.
Стараясь угадать какое, я подумал о среднем и оказался прав.
     Я докурил  вторую  папиросу,  когда  Поленов  сказал,  что  готов
отправиться дальше.
     - Отдыхай,  Корнилыч,  - отвечал я,  - торопиться некуда, наверху
все равно уже ночь.
     - И то,  пожалуй...  - согласился штейгер.  - Полпути сделали,  а
дальше-то хитрей будет.
     - А что это за путь,  которым мы  пойдем,  и  кто  такой  Шаврин,
открывший его?
     - Ну,  что за путь - сам увидишь, а про Шаврина могу рассказать -
дружок он мой был...
     И старик начал свой рассказ под монотонный аккомпанемент капель.
     - Дело-то  это  незадолго перед концом крепостного права было - в
пятьдесят девятом году.  В ту пору я парнишкой восемнадцатилетним был,
однако же  по  сметке и по выучке горным десятником работал.  Андрюшка
Шаврин - постарше меня на два года - тоже в горных  десятниках  ходил.
Работали мы оба на Бурановском отводе и в Чебеньках - знаешь, где роща
березовая сейчас,  на  спуске  к  Уранбашу,  где  Верхоторская  горная
контора тогда стояла. Против нее, по ту сторону речки, - Воскресенская
горная  контора.  С  Андрюшкой  мы  дружили,  да  и  кто  с   ним   не
ладил - отменный парень был! Ну, не больно красив, но силен да статен,
а уж умен да ласков - какой-то прямо особенный!  Работу  горную  очень
любил.  Еще  мальчишкой с моим да со своим отцом все по старым работам
ходил:  по поручению управляющего смотрели,  чтобы потом,  что хорошее
осталось,  взять.  Хорошо  выучился,  книг много разных читал и,  не в
пример другим,  любил вечерами после работы сидеть допоздна в степи  и
думать   о   чем-то...  Все  было  бы  хорошо.  Работал  Андрей  -  не
нахвалишься,  да  только  гордый  был  паренек.  Ну  а  крепостному-то
гордость  очень вредная,  особо когда управляющий,  как наш Афанасьев,
строжак был.  Графы-то Пашковы,  к которым мы были приписаны, в горные
дела мало вмешивались.  Управляющий и орудовал как хотел. А Шаврин еще
с соседями из Воскресенской конторы  сдружился.  Ихний  управляющий  -
Фомой  Рикардом звали - все его хвалил и к себе звал работать.  Да как
уйдешь?  Кабы государственный был,  еще можно бы сделаться... Андрюшка
часто у  них  пропадал  и много чего лишнего понахватался - не по чину
получилось.  И это еще не беда.  Нрав у Андрюшки был тихий,  да как до
Насти дело дошло, тут все перевернулось. Девка тут была одна, плотника
Ферапонтова дочка. Ничего себе, красивая, косы длинные, грудь высокая,
как  сосенка  статная.  И  певунья  на редкость - голос на все конторы
славился.  Андрюшка и втемяшился в нее, она в Андрюшку, Словом, любовь
у них такая пошла - сами не свои ходят,  как зачарованные.  Как вечер,
бежит мой Андрюшка на Покровский рудник к своей Настеньке.  Узнал  про
это управляющий и сильно освирепел. Он эту девку давно заприметил и то
ли для себя, то ли для своего сына в любовницы прочил. Позвал он Настю
к  себе.  Жил  он тогда в большом белом доме на ферме,  у Верхоторской
конторы.  Этот дом не сохранился - в  революцию  пожгли.  Стоял  он  в
большом саду,  у пруда.  А Шаврину управляющий приказ послал:  немедля
собраться и ехать с завтрашним же обозом,  что  с  рудой  на  завод  в
Уфимскую губернию пойдет: переводит он, значит, Андрюшку на Ивановский
рудник,  что недавно Пашковы за Демой купили. Андрюшка узнал - и свету
невзвидел. Как же ему с Настей-то расстаться? Словом, побежал Андрюшка
к Насте и узнал,  что  Настю  управляющий  к  себе  потребовал.  А  уж
смеркаться начало... Андрей-то недаром умен - сообразил, что неспроста
и его отсылают.  Пустился он во весь дух на  ферму.  С  Покровского-то
хорошо  бежать  -  вся дорога под гору.  Уже стемнело,  когда добежал.
Быстро,  никто его не заметил, пробрался в сад и затаился в кустах под
окнами управляющего.
     А управляющий как раз в это время Настю улещал. Да девка уперлась
-  ни  в  какую,  хоть в Сибирь ссылай,  хоть убей.  Афанасьев в конце
разъярился - не привык он к непокорству.  Кликнул двух баб  домовых  -
здоровенные такие бабищи были,  - одежду они с Насти сорвали при нем и
заперли голую в темный чулан,  чтобы  одумалась.  Ну,  Настя  -  девка
сильная и,  пока они с ней управились, шуму много наделала, и Андрюшка
услыхал этот шум,  влез на карниз и заглянул в окно.  Увидел  он,  как
Настю бабы из комнаты утаскивают,  и все в душе у парня перевернулось.
Потом уже рассказывал он мне,  что не в себе стал,  плохо помнит,  что
было  дальше.  Высадил  раму,  в  комнату  прыгнул  -  кабинет это был
Афанасьева - да прямо к двери,  в  которую  Настю  утащили.  Афанасьев
увидел его - и скорей за ружье,  что висело на стенке. Только взять он
ружье не успел.  Андрей схватил со стола какую-то тяжелую штуку да как
ахнет управителя  по  зубам!  Зубами Афанасьев всегда гордился - они у
него были,  как у цыгана,  крупные,  белые.  Андрюшка их одним  ударом
вышиб. Парень здоровый, да еще осатанел совсем - ну, ясно, управляющий
и покатился,  обливаясь кровью.  Тут бы его Андрюшка и  прикончил,  да
голос Насти услыхал. Управителя бросил и кинулся искать ее. Пока то да
се,  по дому тревога поднялась.  Афанасьев  тоже  крепкий  был  мужик,
быстро  очухался  и  заорал:  "На  помощь!"  Сбежались  тут конторские
сторожа и  его,  Афанасьева,  охранители-кучера:  звери,  а  не  люди.
Навалились  скопом на Андрюшку,  сбили с ног,  скрутили.  Афанасьев на
Андрея глядит,  ко рту платок прижимает и слова  сказать  не  может  -
рычит  только.  Наконец  прохрипел:  "В  амбар,  завтра рассчитаемся!"
Заперли Шаврина в крепкий амбар рядом с кузницей, сторожа выставили. А
в  доме  управителя  любушка  его сидит - тоже запертая,  своей участи
дожидается. Вот как счастье-то их в один миг перевернулось, сгинуло!..
Ну ладно...  Отдохнули мы, пора и дальше, - неожиданно оборвал рассказ
Поленов и, покряхтывая, поднялся с земли.
     Идти по  широким  штрекам в обширных Щербаковских выработках было
легко.  Но зато воздух здесь  был  тяжел.  Огонек  нашего  фонаря  еле
мерцал,   не  давая  даже  возможности  различить  дорогу.  Здесь,  на
наибольшей глубине,  естественная вентиляция через системы выработок и
продухи не полностью заваленных шахт почти отсутствовала.  Дышать было
трудно, и я серьезно тревожился за старого штейгера. Вскоре перед нами
выросла  огромная  насыпь  крупных глыб и породы,  скат которой уходил
высоко вверх.
     - Наверх,  значит,  надо лезть по ней, - сказал Поленов. - Только
ох как осторожно нужно, Васильич!..
     Пробуя, крепко  ли  лежат куски породы,  с глыбы на глыбу,  минуя
сотни зияющих щелей,  поднимались мы метр за метром на  горизонт  27-й
сажени.  Я  изо  всех  сил  старался облегчить старику трудный подъем.
Поднимались мы очень долго,  пока наконец  не  добрались  до  желанной
цели.  Цель эта показалась мне весьма невзрачной. Широкая лавообразная
выработка  целиком  села,  от  кровли  отделились  огромные  плиты  по
три-четыре  метра  толщиной.  Между  новым  потолком и севшими плитами
зияла  широкая  щель,  не  более  полуметра  вышины,  ведшая  в  новую
неизвестность.  Двадцать семь сажен толщины пород по-прежнему отделяли
нас от поверхности земли.  Но здесь приятно  было  почувствовать  тягу
воздуха,  вздохнуть как следует. Пламя фонаря вспыхнуло и стало гореть
ярче.  Долго лежали мы,  отдыхая на гладкой плите,  похожей на большую
льдину.   Движение   воздуха   колебало   огонек   фонаря  и  холодило
разгоряченное лицо.
     - Тянет  здорово,  Корнилыч,  -  нарушил  я молчание.  - Пожалуй,
где-то близко выходные выработки.
     - Близко-то  близко,  да  не  для нас.  Это знаешь куда тянет?  В
большую Покровскую шахту,  откуда воду берут в выселке  на  сырту.  Ее
второй горизонт примерно с этим сходится,  а сбойка была,  но нам туда
не пробраться - село все,  а понизу затоплено. Нет, наша дорога теперь
направо,   в   Верхоторский  отвод  -  Мясниковский  Новый  по-другому
называется. Ну, давай полезли понемногу, - отдыхался я...
     Щель, несмотря  на  свой  зловещий  вид,  оказалась  сравнительно
легкопроходимой.  Из нее мы попали в узкий ход,  а дальше - в большие,
правильные  выработки  и  через  несколько  узких восстающих поднялись
метров на  двенадцать  выше.  Потом  потянулись  низкие,  неправильной
формы,  изогнутые ходы. Они неуклонно заворачивали к юго-востоку, пока
не перешли в широкую галерею.
     - Вот тебе и Старо-Ордынский! - обрадованно сказал штейгер. - Это
штольня кольцом вокруг пойдет,  а из нее - орты внутрь,  как  колесные
спицы. Посередке большая камера - нам туда и надо... Да вот одна орта,
в нее и лезем...
     Низкое сводчатое  отверстие  хода  чернело налево у пола галереи.
Пришлось снова становиться на четвереньки и,  испытывая острую боль  в
натруженных коленях, продвигаться по слегка наклоненному вверх тесному
ходу. Несмотря на всю привычку, я стал уставать от ползанья.
     Внезапно орта  кончилась,  и  мы вошли в огромный,  почти круглый
зал.  Как я ни поднимал фонарь,  мне не удалось разглядеть потолок,  и
только когда я зажег свечу,  увидел его изрытую подсечками поверхность
на высоте больше десяти метров. Огромные черные бревна столбовой крепи
стояли  колоннадой,  подпирая  своими терявшимися в темноте верхушками
боковые уступы,  косо сбегавшие с потолка к стенам зала. Пол был ровен
и   чист.  Против  устья  орты  виднелись  высокие  закати  -  штабеля
оставленной в выработке бедной руды.
     - Ну и чудеса!  - воскликнул я в восторге, осматриваясь кругом. -
Но как крепи уцелели здесь за сто лет, не понимаю!
     - Это  дело  немудреное.  Прежде  ведь дубами крепили.  А уцелели
потому, что не давило здесь. Попробуй-ка крепь - смекнешь сразу.
     Я подошел к ближайшему черному столбу и тронул его пальцем. Палец
вошел, как в масло, в сырую и черную мякоть, но в глубине нащупывалось
твердое  дерево.  Присмотревшись,  я  заметил,  что древесина окрашена
местами в густо-синий,  местами в зеленый  цвета  -  значит,  насквозь
пропитана медными солями.
     Мы расположились на отдых у штабелей руды. Часы показывали четыре
утра:  уже двадцать один час находились мы под землей. Усталость брала
свое.
     - Много ли осталось, Корнилыч? - обратился я к штейгеру, доставая
еду.
     - Тут уж пустое.  Сейчас в  Чебеньки  выйдем  -  и  в  штольню  в
Ордынском логу, выше ключа, в лесок.
     - Ну и далеко же нас завело! Досталось тебе, Корнилыч!
     - И то не думал я,  что перед  смертью  еще  раз  побываю.  После
Шаврина я был тут с сыном лет пятьдесят назад...
     - Вот что, пока будем закусывать да отдыхать, доскажи-ка мне, что
дальше с Андреем было, - попросил я.
     - Выпивки-то осталось сколь-нибудь? - спросил старик. - Заморился
я. А хорош шоколад-то: как поешь, сразу силы прибудет. В наше время мы
его не видывали...
     Он молчал,   закусывая,   и,  только  основательно  заправившись,
сказал:
     - Ну  ладно,  слушай дальше...  Так,  значит,  Андрюшка валялся в
амбаре,  скрученный по рукам и ногам,  а мы ничего не слыхали...  Либо
его связали некрепко,  либо ярость в парне больно велика была,  только
ночью  удалось  Андрею  от  пут  освободиться.  И  хитер  же  он  был!
Поразмялся  маленько  и  влез  на толстенную балку наверху,  прямо над
дверью,  да как завопит  диким  голосом!  Сторож  перепугался,  вызвал
подмогу.  Решили  посмотреть,  что  стряслось  с Андрюшкой:  то ли ума
решился,  то ли помирает парень.  Дверь отомкнули,  вошли с фонарем  в
амбар...  Андрюшка прыгнул сверху на последнего,  что с ружьем у двери
стоял,  сбил его с ног,  подхватился - и в  степь.  Ну,  тут:  "Держи,
лови!" - бух,  бух в темноту... Где там! Сквозь землю провалился. Да и
впрямь ведь в землю ушел - выручай, родная! И выручила...
     Утром мне  на работу выходить.  Встал еще до свету.  Мать на стол
собирает и говорит,  что  с  Андрюшкой  неладное  случилось.  Уж  слух
прошел: и как управляющий Настю забрал, и как Шаврин ему зубы вышиб, и
как сбежал он ночью куда-то.  А что с Настей было,  никто не  знал.  У
меня  от этих новостей даже дух захватило,  и пошел я на работу сам не
свой.  Все думал, что теперь будет и как бы Андрею помочь. Работали мы
в Чебеньках, на самом краю отвода. Полез я шестой забой проверять. Иду
по штреку задумавшись,  вдруг слышу Андрюшки Шаврина голос.  А я все о
нем думаю,  и  так  это  меня  пробрало,  даже  обмер я,  остановился.
Посмотрел туда,  сюда - рядом печь старая.  Посветил, гляжу - и впрямь
Андрюшка меня рукой подманивает.  Огляделся я кругом - никого,  фонарь
притушил и в печь.  А там,  в  глубине,  разбуравлено  было  и  старый
ордынский  ход пересекался.  Мы с Андрюшкой туда и прошли.  Я к нему с
расспросами, как да что. Андрей только головой помотал - некогда, мол:
Настю да и себя спасти надо.  "Про тебя,  - говорит,  - знают,  что ты
дружок мой, следить будут, так ты долго здесь не задерживайся. Костьке
Силаеву  (это  второй  его дружок был) скажи,  что я повидать его хочу
ночью, чтобы только никто не видел. Принесите в Ордынский лог, к ключу
у четырех больших берез,  еды побольше - на несколько дней.  Там я вас
встречу и скажу,  что дальше делать надо.  И еще:  пусть ты или  Костя
всенепременно  перед  вечером с кузнецовой Надеждой повидаются.  Пусть
она постарается передать Насте:  жив  Андрей  и  скоро  ее  освободит.
Старому ироду пускай не поддается и ждет от меня известия..." На том и
порешили.  Харч,  что я с собой взял,  отдал Андрюшке,  и он  исчез  в
ордынской работе.  Я  потихоньку выбрался из печи - да к себе в забой.
Места не нахожу,  все думаю,  как с  Костей  повидаться.  На  счастье,
понадобились   мне   новые   клинья,   а   наша   кузница   стояла   у
Верхне-Ордынского,  где Костька работал.  Я скорее туда.  Ну, повезло:
Костьку разыскал,  перемигнулся, быстро ему все сказал... Сговорились,
что Надежду он  повидает.  А  встретимся  мы  у  большого  Волковского
вывоза, выходить будем порознь. Отлегло у меня от сердца, вернулся я к
себе на шахту.  А кругом уж только и  разговору,  что  об  Андрюшке  и
Насте. Приказчики  да  сторожа  в степь поскакали - Андрея ловить,  да
собаки охотничьи спущены были.
     Управляющий занемог  -  видно,  здорово  его Андрей стукнул,  - в
постели лежал. Награду назначил большую, кто Шаврина поймает. Нарочный
в  Каргалу  поскакал,  полицию  уведомить,  а  оттудова  в  Оренбург к
полицмейстеру, за приказом ловить Андрюшку и в железо ковать.
     Я, как  домой вернулся,  мешок приготовил да потихоньку от матери
насовал в него все,  что под руку попалось из еды. Подождал, когда все
заснули.  Наудачу,  луны-то  как  раз не было,  ночи теплые да темные.
Пошел я,  на душе неспокойно:  за Андрюшку боюсь,  не знаю, что дальше
будет.   Тихо  в  степи,  пусто.  Где-то  стороной,  слышно,  верховые
проскочили - должно, дружка моего ищут. По узенькой тропинке подошел я
к  Волковским  вывозам.  Чуть забелел на горушке большой вывоз - тут в
кустах заворошилось,  и Костька как из-под земли появился.  И  тоже  с
мешком.  Пошли мы потихоньку,  как два волка,  в темноте непроглядной.
Спустились в лог,  и не по дороге, а на всякий случай по-за кустами, в
полугоре  пошли...  Костька мне шепотом рассказывает,  как был у Нади.
Та,  говорил,  даже в лице изменилась, побледнела, однако же говорит -
сделаю.  В сумерках прибежала,  отдыхаться не может. Настю не увидать,
ни сказать  ей  не  смогла,  держат  ее  по-прежнему  под  замком.  Из
разговоров в доме Надежда узнала,  что управляющий сильно занемог,  но
клянется,  как только  ему  полегчает,  непременно  самолично  сыскать
Андрюшку и отомстить за свое уродство сполна...
     Пока Костя все это рассказывал,  подошли мы к  месту.  У  родника
повернули направо;  здесь  было чистое песчаное место,  кругом - кусты
чернотала,  а выше - гривка небольшая с травой, и на ней четыре старые
березы.  Сели мы под березами. Тихо кругом. Крикнул я сычом. Послушал,
еще раз крикнул. И вдруг откуда ни возьмись Андрюшка прямо перед нами.
Мы даже перепугались от неожиданности.  Рассказали мы ему все. Подумал
Андрей и  говорит:  "Вот  что,  дружки мои любезные,  - пропал я,  а я
пропаду - Настя тоже:  загубит ее управляющий.  Коли хотите  помогать,
делать это надо не мешкая.  Сперва покажу я вам сейчас место, где меня
сам черт,  а не то что Афанасьев,  не найдет.  Вы в это место отнесите
тулупчик  какой или одеяло,  посуду для воды да женское платье...  Вот
эту цидулю снесите в Воскресенскую контору -  Рикарду.  В  собственные
руки отдайте и ответа ждите.  Ответ отнесите сюда и положите - покажу,
в какое место...  Дальше вот еще что: старинный рудничок у самой фермы
знаете?  Там  открытая  работа  большая,  а  в  ней  несколько  штолен
маленьких,  осыпавшихся.  Так вот:  средняя штольня выведет в  подкоп,
подкоп  пойдет все правее и правее,  к ямам от дудок,  что уже в самом
Ордынском лугу,  в кустах. Нужно по этому подкопу пролезть и в одну из
дудок  ход  расчистить наружу.  Только землю,  чур,  внутрь отгребать.
Надежде скажите,  что я вечером послезавтра буду ее ждать  в  роще  на
Заовражном - ей туда добежать пустяк,  а вы туда же приходите, как все
обделаете.  Только записку мою Рикарду  обязательно  завтра  на  свету
снесите,  а  вечером  -  ответ".  Шаврин вдруг замолчал,  прислушался.
Прислушались и мы с Костей. Внизу, по логу, слышен конский топот. "Ну,
други, прятаться надо,  это ведь меня ищут",  - шепнул Андрюшка.  Взял
меня за руку,  я - Костьку,  и пошли мы в кусты,  прихватив мешки.  За
кустами  была  большая  старинная  штольня  -  Ордынской звали.  Устье
широченное,  высокое, верхом въехать можно. А сама штольня короткая, и
выхода из нее нет.  "Куда ты,  Андрюшка? - говорю я Шаврину шепотом. -
Ведь они беспременно в штольню заглянут - за тем, наверное, и едут..."
-  "Ладно.  Конечно,  заглянут...  Да  ты поспешай,  а то мы их поздно
заметили,  заболтались..." И верно, под землей слышно - конские копыта
уже совсем близко топают... В штольне - я знал хорошо - было три хода.
Средний - самый длинный,  сажен восемь,  Андрюшка нас туда и повел.  В
конце  -  орта небольшая;  туда и сюда печи слепыми забоями.  Вот мы в
левую печь заскочили. Андрюшка и шепчет: "Вверху, выше роста, подсечка
узкая,  всего  два аршина в глубину и меньше аршина в ширину.  В конце
подсечки - ход вверх,  ордынская выработка смыкается. Руки вперед суй,
перегнешься туда вверх, ноги подтянешь - и хоть во весь рост вставай".
Так и сделали, и в самое время - голоса уже по логу слышны. Тут видишь
какое дело:  ход-то,  он прямо над подсечкой,  вверх идет и назад, над
штольней поворачивает,  узко очень,  и как ни смотри - снизу ничего не
увидишь.  Влезли  мы все.  Андрюшка подвинул два больших куска породы,
опустил в подсечку и конец ее вовсе закрыл.  И знать  будешь,  так  не
пролезешь.  Назад  от подсечки ход шире шел;  сели мы втроем над самым
отверстием и слушаем.  Верно,  в штольню идут,  шарят везде,  ближе  к
нашему  забою  подходят.  Вот  чуть-чуть засветило между камнями - это
кто-то свечу прямо к забою поднес.  "Так нигде  ходу  нет?"  -  слышу,
спрашивает,   не   узнал  по  голосу  кто.  А  ему  Рыбин,  штейгер  с
Покровского,  отвечает: "Посмотри сам. Мы ведь каждую печь знаем, - не
видишь,  что  ли?"  А  мы сидим,  притаились,  друг друга локтем в бок
подталкиваем.  Ну,  ушли незваные гости;  высекли мы  огонь,  запалили
свечу.  Андрей нас и повел в свое убежище.  Тут,  оказывается, большие
ордынские работы были.  И никто о них ничего не знал.  Знаешь,  как  у
ордынцев-то было - ходы узкие, без крепий, трубами, стоят вечно. Труба
за трубой спускаются наклонно вниз до большой выработки,  где  ордынцы
богатое  гнездо брали.  Здесь Андрюшка-то и основался.  Показал он нам
оттуда путь в Старо-Ордынский рудник - в эту вот большую залу,  где мы
с тобой сейчас сидим.
     Большая ордынская  выработка  с  хорошую  горницу величиной была,
только пониже малость.  Посередине гладкие  плиты  крепкого  песчаника
были  теми  ордынцами  положены.  На  них мы сложили припас из мешков,
свечи оставили, огниво; сюда же уговорились записку положить. На том и
покончили.  Поползли  по  трубам наверх,  добрались до штольни,  камни
вытащили и вылезли.  Андрюшка ход за нами опять  закрыл.  Послушали  -
никого.  Ну и дернули домой без оглядки!  Пришли ночью и выспаться еще
успели...  Ну  а  мы  с  тобой,  Васильич,  успели  отдохнуть.  Хватит
сказки-то сказывать, давай выбираться...
     Штабель у южной стены зала,  где мы сидели, постепенно повышался.
С  него можно было забраться на уступ стены.  Выше шла узкая просечка,
по которой я,  упираясь в стенки спиной и ногами,  забрался на  второй
уступ, почти под самым потолком камеры. Этот уступ, вернее карниз, был
очень  узок.  Пришлось  лечь  на  бок,  лицом  к  стене,  и  проползти
три-четыре   метра   налево,  к  выходу  доисторической  трубообразной
выработки.  В ней я наконец-то твердо закрепился и втащил Поленова  на
веревке.  Развернуться  уже было нельзя,  и я так полз дальше,  ногами
вперед. Следом за мной,  отдуваясь,  полз Поленов. Проклятая выработка
упорно поднималась вверх,  и казалось,  ей не будет конца. Я уже начал
было  думать,  что  кости  на моих локтях вылезли наружу,  но вот ноги
потеряли опору,  и я лягушкой выскочил на ровный пол.  Это и  была  та
самая  подземная  горница,  где  скрывался  семьдесят  лет  тому назад
Шаврин.  Гладкие  стены,  характерные  для  доисторической   выработки
бронзового века, имели овальные очертания, потолок поднимался куполом,
а пол углублялся в  виде  чаши.  Я  увидел  гладкие  камни  посередине
камеры,  о которых рассказывал штейгер.  Осмотрев камеру,  я нашел две
источенные бронзовые кайлы и несколько  медных  слитков.  Кайлы,  один
слиток,  черепки какой-то посудины и череп,  найденный в смежной орте,
были впоследствии отосланы мною в Русский музей в Ленинграде.  Штейгер
шарил с фонарем по полу, бормоча что-то.
     - Вот  смотри,  Васильич,  -  сказал он и направил свет фонаря за
один из больших камней.  Я увидел почерневшую, но хорошо сохранившуюся
дубовую кадушку.  - Бадейка для воды, ее Костька приволок, а вот и нож
Андрюшки... - Старик поднял с полу ржавый обломок ножа и бережно сунул
его в карман.  - Как есть,  все так лежит,  будто год назад было...  -
Даже при скудном свете фонаря видно было,  как молодо заблестели глаза
старика. - Эх, жизнь рабочая! Прошла, как один день...
     Поленову не хотелось,  видно, торопиться. Он обошел с фонарем всю
выработку  кругом,  посидел на камне,  не обращая на меня внимания.  Я
воспользовался этим для  подробного  осмотра  выработки  и  нескольких
ходов из нее.
     Поленов позвал меня идти дальше,  и снова  началось  ползанье  по
трубообразным,  узким ходам.  Мы поднимались постепенно выше и выше, в
то же время неуклонно направляясь на юго-восток.  Странно было увидеть
впереди  голубое  облачко  отраженного  света,  резко отличавшегося от
красноватого пламени свечей,  долго светившего нам в подземном  мраке.
Свет усиливался.  И вот с чувством несказанного облегчения я погасил и
спрятал в карман свечу.
     Столб неяркого света поднимался над квадратным отверстием в конце
хода.  Свесив ноги в  отверстие,  я  решительно  скользнул  в  него  и
остановился на ступеньке верхнего вруба забоя,  повернулся, второй раз
проделал то же самое и очутился на почве  забоя.  Я  помог  спуститься
штейгеру;  и  оба  мы,  торопясь  и  спотыкаясь,  пробежали оставшиеся
пятнадцать метров навстречу  нарастающей  яркости  голубого  света.  Я
нетерпеливо  раздвинул  густой  кустарник  у  входа и,  упиваясь морем
свежего,  теплого воздуха, ослепленный светом до боли в глазах, не мог
удержаться от радостного крика. Обернувшись к Поленову, я подумал, что
суровый старик  будет  смеяться  надо  мной.  Однако  и  на  его  лице
светилась  счастливая  улыбка,  он  тоже радовался красоте просторного
солнечного мира.
     Высокое полдневное  солнце  встретило нас ласковым теплом.  Тихий
шелест осеннего ветерка звучал в  наших  ушах  приветствием.  Двадцать
девять часов провели мы во мраке и тишине подземных выработок!
     - Ну,  Васильич,  погреемся маленько,  отдохнем,  да и в  Уранбаш
пойдем,  на  ферму,  бывшую  Пашковскую,  тут  близко.  Там  и  лошадь
достанем,  а то домой-то далеко,  не дойду я. Выручил нас Андрюшка! Не
знаю ведь я, что с ним потом сталось...
     - Доскажи мне,  Корнилыч,  про Шаврина, - попросил я, раскладывая
на солнцепеке отсыревшие папиросы.
     - Да уж и рассказывать-то  почти  нечего.  Сделали  мы  все,  что
Андрюшка  сказал.  Следующей  же ночью мы с Костькой опять в ордынскую
работу забрались,  принесли тулуп старый,  бадейку, еще хлеба да ответ
от Рикарда. К нему я сам ходил украдкой. Прочел он записку, усмехнулся
и ушел куда-то,  а я в конторе ждал.  Вернулся,  посвистал, походил по
комнате,  написал  что-то  на  бумаге  и мне отдал.  Я сунул бумагу за
пазуху да со всех ног домой,  даже спасибо не  сказал.  Все  боялся  -
заприметит кто-нибудь, что в Воскресенку ходил.
     Назавтра мы  с  Костей  узнали:  управляющий  Афанасьев  маленько
оправился, полиция приехала, сидят в его кабинете, пьют, совет держат,
как им Шаврина изловить.  Едва только смеркалось,  мы, как кошки, - из
дому. Я  топор  несу - Андрюшка просил,  - Костя еще свечей добыл.  На
холмике,  что против фермы,  в кустах залегли  -  ждем,  когда  Надька
побежит по столбовой тропке мимо.  Слышим - пробежала,  а сами ждем да
слушаем,  не следит ли кто сзади.  Долго лежали - не  слыхать  никого.
Тогда и сами - шасть вниз,  в рощу Заовражную. Я опять сычом крикнул -
Андрюшка ответил тихим свистом. Подошли, смотрим, тут же, у березки, и
Надежда стоит.
     "Так непременно,  Надюша,  сделай",  - говорит  ей  Андрей.  "Все
сделаю", - отвечает.  "Ну,  спасибо тебе,  родная,  прощай, не поминай
лихом".  Надежда обняла его,  крепко поцеловала и быстро  так  ушла...
Андрей повел нас в лог,  по дороге рассказывает, что мы делать должны.
Завтра  управляющий  самолично  поедет  по  рудникам   -   выслеживать
Андрюшку.  Догадался  старый  волк,  что беглец скрывается в подземных
работах.  Как уедут все,  нам с Костькой удрать на ферму и  непременно
подпалить  дальний амбар,  что у конюшни,  на горке.  А как подпалим -
бежать что есть духу на Бурановский,  смотреть с горы,  что  будет,  и
потом  непременно  вернуться домой.  А приходить Андрюшку проведать не
раньше чем через пару дней - после пожара-то крепко следить  будут  за
всеми   и  уж  в  Ордынском  логу  станут  шарить  всенепременно.  Ну,
сговорились мы, попрощались и разошлись.
     Утром Афанасьев  с  полицией,  с подручными да с любимыми борзыми
уехал в Богоявленскую контору - это где Горный наш сейчас стоит, - а в
обед  мы  с  Костькой пробрались огородами по-над речкой на ферму,  на
зады к конюшне.  Смотрим - у амбара зарод[Зарод - небольшой стог  сена
(местное  название).]  сена клеверного стоит для лошадей управляющего.
Мы подожгли амбар да заодно и зарод подпалили - и ну бежать низом  что
было мочи!..  Уж порядочно отбежали - слышим крик, сполох поднялся. Мы
еще ходу прибавили и Федоровским оврагом  на  сырт  выбрались,  дорогу
перебежали  и  еле живы пошли на Бурановский.  У самих сердце-то так и
екает:  что-то теперь будет и  удастся  ли  Андрюшке  задуманное.  Дым
высоко поднялся, большущий, шум да рев издалека доносятся...
     Вернулись мы на работу удачно, в срок. Сидим каждый в своей шахте
тихо, как мыши,  - знать ничего не знаем...  А тут только и разговору,
что о пожаре на ферме.  Загорелся,  мол,  амбар, да быстро потушили...
После  работы пошли мы с Костькой вместе домой.  А дома нас встречают:
"Как,  вы ничего не знаете?" - "Что такое?" - спрашиваем.  Как же,  на
деревне-то  Андрюшка  Шаврин  объявился,  поджег  амбар да зарод сена.
Когда все побежали туда,  он кинулся в дом с топором - страшный, глаза
как у волка горят.  Бабы,  что за Настей смотрели, бежать. Андрюшка-то
знал,  где Настя сидит,  дверь мигом высадил, схватил Настю за руку, и
побежали они  через сад,  а потом за Верхоторскую контору - и в степь.
Тут их было нагнали.  В степи-то куда скроешься? Вот уж совсем их было
настигли,  но  они  до  первых  вывозов старого рудника добежали и как
сквозь землю провалились.  Пока за штейгером в контору побежали, да за
свечками,  да за огнем,  Андрюшки с Настей и след простыл.  Искали их,
искали,  по всему логу шарили:  знают, Афанасьев приедет - беда будет,
но  так  и  не  нашли.  А тут и Афанасьев вернулся.  Потемнел он,  как
приказчик доложил ему о пожаре  да  о  побеге.  Собрал  народу  многое
множество  и кинулся сам по логу искать,  а оттуда на Среднюю Каргалку
уехал. Ездил, ездил и вернулся ни с чем...
     Обрадовались мы  с  Костей:  вышло  у Андрея все как по писаному.
День выждали - все спокойно.  На второй уж  как  уговорились  ночью  к
Андрюшке пробраться,  как вдруг зовут нас в контору. Собрали в конторе
всех,  кто с  Андрюшкой  дружил,  его  да  Настану  семьи  пригнали  и
допытывают,  кто  ему помогал да кто знает,  где он укрывается.  Никто
ничего не знает,  и  мы  с  Костей  молчим.  Сильно  нас  подозревали,
кричали.  Сибирью  грозили,  да  ведь  не  пойман - не вор,  ничего не
поделаешь...  Все  же  посадили  нас  в  холодную  и  три  дня  в  ней
продержали, и  все  без толку;  уперлись мы:  ничего,  мол,  не знаем,
спросите у кого хотите - работали мы в шахте,  каждый вечер дома были.
Отпустили нас.  Мы  еще  две  ночи выждали - хотели увериться,  что не
следят за нами,  и пошли в Ордынский лог  знакомой  дорогой,  прямо  в
Андрюшкину подземную горницу. Смотрим - никого, припасов и платья нет;
только бадейка и тулуп оставлены.  А на  камне  письмо  нам  с  Костей
лежит:  прощайте,  други,  век мы с Настей будем вас помнить;  уезжаем
далеко, не придется уже свидеться.
     И с тех пор ни об Андрюшке,  ни о Насте никто ничего не слыхал. И
сколько Афанасьев ни  рыскал  по  степи,  куда  соглядатаев  своих  ни
запускал,  ничего не добился. Года полтора прошло, и крепостному праву
наступил конец.
     Стал я  ждать  от  Андрюшки  писем,  но так и не дождался.  Потом
позднее спросил у Рикарда,  не знает ли он чего про Андрея.  Тот долго
отнекивался  и только года через три сказал,  что это он Андрею помог.
Случилось так,  что как раз ихний ревизор в то время в  Самару  должен
был ехать. Спрятал он беглецов в своем экипаже - большой такой рыдван,
кони хорошие,  - и к рассвету Андрей с Настей уж далеко от нашей степи
были.  До  самой Самары довез их ревизор,  снабдил деньгами и письмом,
рассказал, как дальше быть. Волга - всем беглецам помога. Уехали они в
Астрахань.  А что дальше сталось,  не знаю:  знаю только, что от нашей
неволи они ушли...
     Вот, собственно,  и  все,  что  я  могу рассказать о приключении,
которое с неизгладимой силой врезалось мне в память.  На следующий год
я приехал на рудники позднее обычного.  В поселке Горном я узнал,  что
штейгер Поленов умер в начале лета.  "Все  вас  поджидал,  да  вот  не
дождался", - говорили мне знакомые из поселка.
     Лет пять спустя на большом совещании по цветным металлам в Москве
я обратил внимание на высокого,  хорошо одетого инженера, выступавшего
с критикой организации горных работ одного большого рудного  района  в
Сибири.  Я  пришел в восхищение от умного и дельного доклада и спросил
одного из сибиряков,  кто это такой. "Это Шаврин, - отвечал инженер. -
Очень  дельный  работник  и  потомственный  горняк..."  Я  стал искать
встречи с Шавриным,  но оказалось,  что он на следующий день  уехал  в
Сибирь...

     1942 - 1943