Опубликовано в газете "Комсомольская правда" 8 ноября 1990 г.

Я боюсь - не успеть. Ведь как-то так у нас получилось вдруг, что коммунистами в нашей стране, выходит, могли быть только фанатики, либо обманутые, либо сами обманщики, либо карьеристы... А если и были "идейные", то когда-то очень давно, а сейчас те, кто из них жив, находятся в снах своей молодости и просто не способны принять новую реальность и истинную правду о стране, партии, о себе.

...Так что же, мы приснились друг другу, что ли, коммунары 60-х, 70-х, 80-х? Нас ведь были не десятки и сотни, а тысячи, десятки тысяч ребят по стране. Нас - и наших старших товарищей - блестящих, остроумных, веселых людей, которых мы называли комиссарами - как старших не просто по возрасту, а по духу - старших. И мы стремительно взрослели, находя таких людей и впитывая идеалы коммуны: братства, человечности, служения людям - и сами становились комиссарами. И эта живая цепочка до сих пор не оборвалась, работает.

Но смещение истины произошло так стремительно и внезапно, что молодежь 90-х скоро, боюсь, уже просто не поверит, что коммунистами, марксистами, комиссарами могли и в наше время быть нормальные люди. И даже, быть может, чуть-чуть лучше.

Что ж - не верите словам - посмотрите на два верхних снимка. Они - мой золотой запас. На фоне Кремлевской стены и спешащих людей - Владимир Федорович Матвеев. Вожатый, журналист, бывший редактор легендарной "Учительской газеты". А на снимке Юрия Роста - философ-марксист, публицист и педагог Эвальд Васильевич Ильенков. Оба - коммунисты, оба - из породы "кремлевских мечтателей", "идеалистов" - есть, очевидно, такое крыло в компартии: идеалистическое. Оно объединяет людей, живущих в духе коммунистического идеала, а не в свете "установок и резолюций". Утверждающих личным примером - судьбой и творчеством своим - этот идеал на земле. Гибнущих от рук той системы, которая лишь прикрывалась этим идеалом.

И когда пылкие оппоненты мне говорят, что я - идеалистка, что, защищая компартию, ее коммунистический идеал, я принимаю за партию эту лишь "узкий круг своих друзей и единомышленников" - я не спорю. Только вот круг этот - не такой уж узкий.

И я боюсь, что молодежь, а то и все общество, скоро заболеет (если не заболело уже) новым провалом памяти. И в этом провале оборвется очень важная для общества духовная нить, которая и воплощалась сквозь десятилетия в этих людях, несмотря ни на что. Пусть правы Бердяев, Булгаков и другие философы, авторы "Вех", что большевизм, марксизм в России - это своего рода религия, воплотившая, хотя и в искаженной, на их взгляд, форме, духовные, религиозные искания и чувства, тоску по идеалу. Но ведь - искания! Но ведь - духовные! Мне порой даже кажется, что коммунисту, одухотворенному идеей, легче сделать шаг к Богу (не обязательно, как я считаю, порывая с самой идеей, а лишь, быть может, корректируя картину мира), чем, скажем, обывателю или прагматику, не одухотворенному ничем. Дух ведь дышит, где хочет, так сказано в Библии.

Прерваться может не только духовная нить, но и нить высокой культуры научной мысли. Ее воплощение именно в творчестве философа-марксиста Эвальда Ильенкова все больше признается за рубежом. Но, конечно же, опять не у нас, не дома.

В 1979 году я узнала, что теперь уже никогда мне не увидеть, не добежать, не отблагодарить Эвальда Ильенкова - человека, который так много мне дал для постижения - строка за строкой его работ - природы человека и общей картины мироздания. Я лишь сочла за честь именно тогда, в те годы, заступить на его вахту помощи Загорскому детскому дому слепоглухих детей. И никто меня теперь во всем мире не убедит, что Марксова теория в области развития личности ненаучна (или, тем более, вредна) - если на основе ее создана в нашей стране уникальная фундаментальная теория и методика "вытаскивания" из полнейшей тьмы слепых, глухих и немых от рождения ребятишек.

Перечитывая сегодня его философские труды и параллельно занимаясь долгие годы анализом и поддержкой теории и практики педагогического новаторства (в воспитании - это коммунарская методика Игоря Иванова и Фаины Шапиро, в обучении - системы Щетинина, Шаталова, Лысенковой и других), я пришла к выводу, что в нашей стране где-то с конца 50-х - начала 60-х годов наметилось мощное подспудное возрождение - а точнее, как бы новое рождение марксистской теории в области человековедения. Здесь философия и педагогика шли как бы навстречу друг другу.

Лидером первого направления, философского, был Ильенков; лидером второго, практического оказался Матвеев, организовав за три года руководства "Учительской газетой" мощное движение педагогической общественности за педагогику сотрудничества - антитоталитарную систему развития детства в нашей стране. Смерть обоих (Матвеева не стало ровно год назад) была преждевременной, неестественной и трагичной и привела к резкому отставанию перестройки педагогики от остальных сфер жизни. А ведь вспомните, что "новые люди", новый тип личности времен перестройки был заявлен еще до появления на телевизионном экране народных депутатов, экономистов и политиков - заявлен в целой плеяде педагогов-новаторов, чьи встречи в Останкине, организованные по инициативе Матвеева, собирали у телевизоров многомиллионную аудиторию. Сейчас же наше дело опять отошло в тень, словно айсберг, ушедший под воду.

...Вообще, радетели новой педагогики всегда почему-то чувствовали себя в этой стране полуподпольщиками. Коммунары, похоже, вообще так и не выйдут из этого полуподполья. Мы были не ко двору и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е. И уж, конечно, не в чести наши идеалы и сейчас, у новых "хозяев жизни".

Опасаюсь впасть в грех гордыни, но все же мне кажется, что третьей силой подспудной "ревизии" марксизма в области педагогики (а точнее, его возрождения) было юношество. Дети. Подростки. Те, кто называл себя коммунарами. И это естественно: ведь новую педагогику, педагогику совместного, свободного творчества жизни могли творить только дети и взрослые вместе.

Это особая страница в истории нашего общества: коммунарство. Но, похоже, мы в свое время так здорово "замаскировались", что так и останемся неузнанными, "незарегистрированными" ни в одной политической карте страны, ни в одном даже справочнике... Что ж, пора, должно быть, снять "конспирацию" и раскрыть все карты. Решаюсь на этот риск только в связи с остротой политического момента и с тем, что, быть может, наш опыт окажется кому-то поучительным.

Оттепель лично нас коснулась лишь крылом, опалив поэзией шестидесятников, светом лиц, льющимся с маленьких экранов тогдашних телевизоров. И мы чувствовали в своих дальних городках: настоящая жизнь где-то там, в центре, откуда неслись эти стихи, песни и этот свет. И что там каким-то неведомым, но очень хорошим взрослым людям - худо. И мы рвались из тесных своих школ - им на подмогу, на смену. Нам-то, детям, взрослые забыли протрубить отбой, что так, мол, и так, ребята, оттепель кончилась, сидите-ка вы лучше по своим местам и не рыпайтесь. Отбоя не было - и мы рванули, едва дождавшись выпуска из школ, - в Москву.

А мы-то уже тут были не нужны. В Москве было уже затхло и тухло. И тогда, каким-то чудом, через своих ровесников из "Орленка" - мятежного коммунарского лагеря - и из городов, где были коммуны, мы в свои 16-17 лет попали на коммунарские сборы. Чудо нашего спасения совершили для нас взрослые. Разработав в конце 50-х годов, сразу после ХХ съезда, в Ленинграде коммунарскую методику жизни. Я не преувеличиваю, я знаю, что говорю. Методика эта работает в любых социально-политических условиях, она - для выживания духа в любых условиях. Не будь ее, мы бы точно сломались, разбились.

Ох, и красивая у нас была "партия"! Нынешним - и не снилось такое.

По сути, тысячи людей в те годы по всей стране вместе с горсткой взрослых (но каких!) приступили к очень трудной и ответственной работе: воссозданию коммунистического идеала.

У нас был свой кодекс, свои законы: "Наша цель - счастье людей". "Живи для улыбки товарища..." Москвичку Лену Белякову ее отец, ответственный работник ЦК КПСС, из дому гнал за это "счастье людей". "Не потерплю в моем доме абстрактный гуманизм!" А нам он был дороже всех программ и "Кодексов...", написанных суконным языком "новояза". Мы строили свою мечту по "Туманности Андромеды" ученого и писателя Ивана Ефремова; по духу, а не букве ленинских работ. Мы отбрасывали, как отслужившие свое, все эти "диктатуры", но вычитывали у Маркса, Энгельса свое: что коммунизм - это производство развитых форм общения; что это общество, построенное по законам гармонии... С гармонией мы были в ладах. Ведь наши сборы целиком были направлены на раскрытие творчества в человеке. Песенные, театральные, художественные - упоительные сборы наши! Чтя святость самопожертвования, одухотворенность и бескорыстие революционеров старой гвардии, мы все же больше ориентировались на личность "пацифиста" Альенде, Виктора Хары...

Мы и сами комиссарами были - веселыми, в джинсах и с гитарами в руках.

Да, мы строили коммунизм на отдельно взятых пятачках времени и пространства. В десятках, сотнях городов и сел, по которым кочевали со своими гитарами, с трудом вписываясь в термины типа "учеба комсомольского актива", а на самом деле учили местную ребятню чему-то совсем другому, что в "официальный" комсомол никак не вписывалось. У нас было предельно мало времени - от двух до пяти дней, или, если повезет, целая смена в лагере, а то и все лето, а совсем уж здорово, если нас впускали в школы на учебный год. Чтоб потом вскоре выгнать восвояси за "развал учебно-воспитательного процесса" - такая там воцарялась вольница! А вскоре стали появляться и "свои" директора школ, или руководители штабов при домах пионеров, или "свои" люди в райкомах, обкомах комсомола, которые потом, правда, чаще всего изгонялись или терпели крупные неприятности. Мы учились на опыте каждого поражения и от сбора к сбору становились все более опытными "подпольщиками", учась "вешать лапшу на уши" чиновникам любого ранга.

Приходило мастерство, и сборы получались! Тот, кто испытал счастье истинно коммунистических отношений в юности, никогда не поверит, что такого "быть не может, потому что не может быть никогда". Для веры нужен опыт. Это помыслить, представить практически невозможно. Это нужно прожить.

Вот мы и жили - двойной жизнью. Большей частью - в "идеале" своем. Но, получая мощную энергию на сборах, как правило, успешно заканчивали вузы, росли по службе.

Конечно, мы были утопистами. И никаких явных революционных изменений в стране вроде бы не произвели, хотя всегда были на это нацелены. Но, во-первых, по самой творческой природе своей мы были в первую очередь не борцы, а созидатели. А во-вторых, мы не имели права выходить на площади: с нами и за нами шли дети. Очень часто - дети, жаждущие восстать. Мы их хранили и оберегали от этого. Бог судья нашим педагогическим хитростям и уловкам, которые мы изобретали, чтобы спасти детей. Рассказывают, как коммунары Фрунзенской коммуны Ленинграда однажды пришли к Фаине Шапиро с объявлением, что все, мол, конец: завтра они выходят на Сенатскую... "Очень хорошо, - не моргнув глазом, ответила Фаина, - только сначала давайте, как декабристы, напишем свою программу". Это дело их так надолго увлекло, что про выход на Сенатскую как-то забыли... Бог нам судья, что, сохраняя гражданский пыл и высокие чувства детей, мы все же ограждали их от прямого столкновения с властью. Хотя вызовов в КГБ, проработок в райкомах вплоть до разгона коммун не всегда удавалось избежать.

И все же мы, если и боролись с системой, то именно тем, что переделывали ее изнутри. Спасала еще и внешняя общность коммунистических терминов - с той лишь разницей, что система ими лишь прикрывалась, а мы по ним жили.

Конечно, мы были утопистами. Как, впрочем, и все другие оппозиционные политические силы того же периода, мыслящие каждая себя спасителями Отечества. А реализм оказался в том, что коренную перестройку, а попросту - демонтаж тоталитарной системы начала все же партия. Правящая партия коммунистов. И это принципиально важно. Может быть, в ней тоже было сильно "идеалистическое крыло"?

Может, в этом и есть высшее покаяние партии перед народом: покаяние делом? Хотя слова, я считаю, тоже были нужны.

Мы, коммунары, тоже, наверное, во многом повинны. И экстремизма, и горячечного энтузиазма в ущерб жизни (в первую очередь - своей и близких), и чрезмерного "героизма", и схематизма, нетерпимости было в нас очень много. Хотя, конечно же, намного меньше, чем в нынешних политиках.

Вот только обидно, что коммунарство, продержавшись силами детей и взрослых в самых немыслимых условиях долгие десятилетия, теперь, конечно же, как политическая сила сошло с арены.

Коммунарство как движение, как организация растворилось, отдав кровь множеству молодежных объединений и течений - пусть уже, как правило, с другими названиями и окраской. Комсомол и пионерия, к сожалению, чаще всего бездарно распорядились этим арсеналом, усвоив лишь внешние формы работы - коллективные творческие дела да песни в кругу, выхолостив саму душу и дух коммунарства. Да так, что теперь уже в пору изобретать все заново, ведь органы наробраза, как мне сообщили, уже дают на местах установку по школам: "внедрить повсеместно коммунарскую методику". Нет уж, лучше опять - в подполье... Растворилось - но не погибло.

Мой товарищ, семнадцатилетний "антикоммунист" Эдик Чальцев, которого редакция с помощью общественности вытащила недавно из тюрьмы (летом прошлого года он бросил бутылку с зажигательной смесью в здание Горьковского обкома партии), на днях ехидно спросил меня по телефону: "Что же, выходит, большевики сдали власть?" Он имел в виду, что первый общесоюзный сбор Политического лицея, организованного редакцией для сотен ребят, откликнувшихся на статью об Эдике, они проводят в эти дни уже без моего участия.

Что ж, мальчишки, берите власть в свои руки. Но ответственность с меня за вас, за ваш лицей вы пока не сможете снять.

Главное было - успеть. Я же по себе знаю, как страшно, когда дети одни, без взрослых, кидаются спасать страну.

И разве могла я вас оставить одних в эти взрывоопасные дни? Вот я и "схитрила": в сотворчестве с друзьями своими - и живыми, и погибшими - успела написать эту статью: лекцию для вас, ребята, о нашем коммунистическом идеале.

А вам желаю лишь, в какой бы партии вы не оказались, таких же крепких и чистых идеалов, как у нас. И таких же друзей - на всю жизнь.