Ольга Ерёмина

«Моя душа над родиной летит…»


О поэзии Алексея Шадринова

Глава из книги:
Ерёмина О. А. Литература: 11 кл.: поурочные разработки: книга для учителя.
- М.: Просвещение, 2006. - С. 107-116.

Мы были почти ровесниками.

Когда я ходила в школу, он тоже ходил каждый день знакомой дорогой и садился за парту. Мы учились по одним и тем же учебникам – в стране Советов учебники во всех школах были одинаковые. Я писала стихи и давала их читать своей учительнице по литературе – он тоже читал свои стихи учительнице по литературе. Мы жили в разных городах: я в Калуге, он в Белозерске. Его звали Алексей Шадринов.

«Художник, действительно, в полном смысле этого слова, он давно томился и более, чем любви, боялся своего призвания. Он боялся  е г о  любить. Боялся ради жизни. И этого, как ни странно, он не осознавал…»

Это слова Алексея об одном из своих героев - так и не дописанной повести. Сам он своё призвание осознавал очень отчётливо:

Ахматова разглядела провидческим взором в музе - невинной гостье с дудочкой в руке - ту самую, что «Данту диктовала страницы «Ада»». Алексей также видел и чувствовал то, что стоит «за кадром» творческого взлёта: «исчадия полуночных теней, / Глухих ночей мистические крылья».

          («И. А. Богомоловой»)

Он любил стихи Есенина и – особенно – своего земляка Николая Рубцова.

По стихам Рубцова можно прочитать, как происходило осознание им своей миссии, своего поэтического дара. После брошенной в двух техникумах учёбы, после службы в тралфлоте и на военном корабле, после жизни в Ленинграде, где он работал на заводе, он осознал необходимость учиться именно в Литературном институте. Его ранние стихи наполнены романтикой моря, тягой к родной земле, иногда звучат любовные признания и озорные шутки. И уже в стихах времён института слышится желание сказать своё слово, книгу Тютчева и Фета «дополнить книгою Рубцова». Наиболее отчётливо – вспышкой – роль поэта понимается им в нескольких стихотворениях, посвящённых русским писателям и поэтам: Пушкину, Гоголю, Лермонтову, Тютчеву.

О ПУШКИНЕ

Словно зеркало русской стихии,
Осознав назначенье своё,
Отразил он всю душу России
И погиб, отражая её.

Алексей Шадринов обрёл свой голос сразу – вместе с глубоким убеждением, что

        («Стихи», 1989)

В 1989 году Алексею исполнилось 16 лет.

Лирический герой Рубцова, противопоставляя себя идущим по торной дороге, строго и упрямо, сбивая ритм строки, утверждает: «Я уйду тропой…» Алексей Шадринов, словно подхватывая его эстафету, продолжает, договаривая то, что не смог в своё время вслух произнести Рубцов:

                              («Отшельник», 1990)

Белое озеро отделено от города каналом, прорытым во времена Петра Великого для безопасности судоходства. Затем полоска берега, камни или песок – и бескрайний водный простор, который трудно назвать озером. Дом нашего друга стоит на острове: с одной стороны – канал, с другой – море.

Когда светит солнце, волны в Белом озере медового цвета. Когда небо затянуто тучами, несущая массы песка чёрная волна тяжело обрушивается на берег.

Великого таинства исполнены белозерские закаты, когда небо то полыхает предвечным огнём, то умиротворённо теплится, распустив по горизонту пёрышки облаков, и тонкие блики скользят по спокойно расстелившейся глади воды, и сизые тени ложатся на сырой песок.

Очарованные Белым озером, вернулись мы в беспокойную Москву. Зимой наш друг привёз мне небольшую голубую книжечку, и мы встретились с Алексеем Шадриновым – через 12 лет после его гибели. С этих горьких страниц встал перед мною загадочный Русский Север, и душа сразу узнала

Дюны, солнцем налитые,
Жёлто-масляный песок.
Ходят волны голубые,
Заезжают на мысок.

         («Этот день», 1987)

А затем увиделось то, о чём мечталось с детства:

Звонкий клин колыхался над краем зелёного крапа,
Розоватым знамением крыл осенив небосвод.
«Ах ты, Боже! Ведь это же лебеди, папа!»
Это лебеди. Лебеди – белые ангелы вод.

И рассеялся холод, и знобь от тумана утихла,
В чаше зыбистой крепи их песня рождается вновь,
Созревает заря, и весна, как портниха,
Обшивает леса свежим ворохом нежных обнов.

                           («Лебеди», май 1988)

Природа была для Алексея не символом жизни, не предметом исследования и пристального философского внимания, как для Заболоцкого, - она была самой жизнью, пронзающе переполнявшей всё существо поэта:

Казалось бы, что можно сказать после Есенина, Заболоцкого, Рубцова… - об иве и черёмухе, о сенокосе и журавлях? У Алексея Шадринова эти простые явления русской природы те же, узнаваемые и родные – и в то же время совершенно новые: через призму его стихов мы видим мир так, как видит его человек, только что вставший с больничной койки после тяжёлой болезни.

           («Милая ты моя!..», 1989)

        («Назрело солнце, обещая лето…», 1989)

Восприятие каждодневно свершаемого как чудесного заставляет вновь и вновь спрашивать себя: почему? Зачем в природе «запущен дней круговорот»? И когда «Весь мир молчит, и занавес приподнят», когда поэт встречается с «чудом света», возникает вопрос, который без преувеличения является экзистенциальным:

           («Весь мир молчит, и занавес приподнят…», 1987)

Как соотнести ритмы природы с ритмом человеческой жизни? Жизнь настолько коротка перед лицом бесконечности. Как соизмерить биение сердца со сменой дня и ночи, зимы и лета, с чередой веков, словно застывших над этим озёрным краем? Как совместить человеческое нетерпение и величественную неторопливость природы?

Особенно чуток поэт в ночной тишине. Светел день, а ночь темна. В этой тьме проступает тютчевский Хаос, но его превозмогает стойкая вера в гармонию жизни:

         («Неясный ужас, как паук мохнатый…», 1991)

Поэт погружается в ночь – в глубину своей души – до самого дна, и там звучит камертон, позволяющий сохранить «верность чувства» среди «сплетения дней». Ночь «миротворит и шлёт напоминанье», но её звёздная «светлая душа» не в силах противостоять людской злобе. Поэт живёт словно на лезвии бритвы:

                       («День и ночь")

Ночь – «безвременная», но именно в тишине этой ночи явно и чисто слышен пульс времени: времени не только сегодняшнего, но ушедшего и будущего. Душа стремится оставить свою оболочку, и нестерпимо резким становится «наивное желание присутствовать во всех временах». В Белозерске, основанном в 862 году, историческое время кажется ощутимо плотным:

Тревожит отмель сонная волна.
Неукротимый ветер – вечен.
На берегу смешались времена,
Сошли в песок, воспрянули со дна…
Их суть, их плоть дика и холодна.
Здесь смыв времён, веков угрюмых – вече.

              («Берег», 1989)

Алексей Шадринов проживает не одну – десятки жизней. Он – охотник – чувствует боль подстреленной птицы:

Только лёгкость листвы
Так доверчиво тронет поднятые плечи,
Что ослабнет рука и скользнёт с тетивы.

Мыслями переносясь в 1380 год, когда четырнадцать белозерских князей, как один, легли за Русь на далёком Куликовом поле, он пишет:

         («Предок», 1986)

Поэт перевоплощается в Сфинкса («Сфинкс»), воссоздаёт мир ощущений слепого человека («Слепой»), бредёт под рдеющим небосклоном Африки («Размышления странника), чувствует себя отшельником:

          («Отшельник», 1990)

В прозаических опытах его героями становятся белозерские крестьяне и охотники, разорившиеся помещики, монахини, погибшие после 1917 года, старухи – свидетельницы недавней, безвозвратно ушедшей жизни.

Особую боль вызывают заброшенные земли и зарастающие осинником покосы – всё, что когда-то было облагорожено рукой человека, а теперь свидетельствует о безвременной гибели:

                  («Здесь позабытые погосты…»)

На оставленной человеком земле всё ещё стоят храмы. Для Алексея Шадринова они не столько религиозные символы, сколько знаки высокой жизни духа. И если у Рубцова мы слышим грустное сожаление о разрушенных церквях, то у Алексея пронзительно звучит подлинно трагическая мелодия, вызванная глубоким противоречием между обыденной подлостью, каждодневно встречаемой в жизни, и стремлением к духовной чистоте, в которой только и возможно истинное творчество. Внешнее не заслоняет от него сущности вещей и явлений: он знает, что

Когда Алексею было восемнадцать лет, вряд ли рядом с ним был человек, который понял бы всю глубину его, казалось бы, мистических переживаний:

         («Ореховый сонет»)

«Видимая суть» – чужая. Что же своё? Своей становится духовная ось, устремление к высшей правде. Но вспомним начало девяностых годов – сумятицу «смутного времени» и мощные удары «нового образа жизни» по чистоте нравственного чувства. В атмосфере смятения, переворачивающегося народного сознания пишется поэма «Оборотень», где герой

В этой атмосфере особенно важным становится найти точку опоры. Народ, не знающий и не помнящий своих святых, мечется по дорогам страны. Алексей после окончания школы остаётся в Белозерске: его документы, посланные в институт, опаздывают на один день. Впереди – полгода самопознания, поиски духовного пути – и своего, и – не смущаясь – пути своей страны:

Человек, который поднялся так высоко, что может увидеть прошлое, способен прозреть и будущее. Но для этого нужно немало мужества и внутренней силы.

Помните: во «Властелине колец» есть эпизод, когда королева эльфов Галадриэль предлагает Фродо посмотреть в волшебное зеркало. Фродо видит – и, не в силах выдержать напряжения, теряет сознание.

Алексей Шадринов – как за девяносто лет до него Блок и Белый – пытается проникнуть взором в наступающий век и с мучительным трудом ищет слова для невыразимого:

Там, далеко (мне не понять – откуда!),
Ревут столпы тлетворного огня,
Не жарок он; сердечная остуда
Всей тяжестью упала на меня…

Россия, ты ли? Ты ли взбеленилась?
Ревут столпы тлетворного огня!
Но если ты… смертельная немилость
Из уст моих речится на меня.

Но если ты… Кому же я оставлен?
Чего я медлю?
                    Возгори, душа!
…Нет, ты ушла. (Как тяжело!) – отравлен.
Уйду и я, как ты ушла!

          ("Россия")

Мы прожили уже больше десяти лет после гибели поэта – у нас была возможность убедиться в том, что он действительно увидел. И с настойчивостью, не свойственной юности, он писал:

Над Россией рычит гроза.
Воздух простынью сухость
                       стелет.

          («Луч сквозь облако тянет нить…», 1989)

Свет над Россией – не ясный, а «угрюмый, тяжёлый» («Колокол»). Очевидно, знание, обрушившееся на него, было настолько пронзающим, что не было сил превозмочь приносимую им боль:

Бывает так, - и полон свежих
                                сил,
Не можешь свергнуть тяжкое томленье,
Как будто тяжким светом из могил
На весь наш век легло предубежденье…

          ("Томленье...", 1989)

Предчувствие потерь заставляет ценить Жизнь, сохранить её как самое драгоценное:

Просили птицы, пели и просили,
Просили днём и в полночной тени…
Просило всё… И полнилась Россия
Стенаньем просьб воспеть и сохранить.

         («Назрело солнце, обещая лето…», 1989)

Алексей Шадринов был человеком, которому была дана великая возможность «воспеть и сохранить». Но жизнь неумолима – невозможно вернуться в тот день 24 февраля 1992 года, когда его нашли повешенным в солдатской кухне, куда сержант Ирисбаев его назначил в наряд – одиннадцатый раз подряд. И невозможно отменить нескольких месяцев сплошных издевательств, начавшихся с того момента, когда поэт с томиком стихов Есенина оказался под командой морального урода, который откровенно советовал ему инсценировать повешенье, чтобы «врачи признали ненормальным и комиссовали». Алексей писал родителям о невыносимых издевательствах – но не забывайте, это 1992 год! В стране полная разруха, в армии в целом – абсолютная безответственность и неразбериха! И трусливое начальство, которому невыгодно, чтобы на теле повешенного нашли следы побоев.

Ещё верста, и самый край земли
Покажется, надежд не искупая.
Моих туманных весей журавли, -
Куда вас гонит отчина скупая?!..

               («Размышления странника»)

Страшно сейчас писать об этом – страшно и больно, как будто я тогда могла что-то сделать, чем-то помочь Поэту. Он был младше меня на три года…

Владимир Высоцкий пел о том, что, может быть, «концы поэтов отодвинулись на время». Может быть…

Николаю Рубцову было тридцать пять.

Алексею Шадринову – девятнадцать.

Может быть, его гибель была тем искуплением, которое даст возможность России справиться с «антоновым огнём»? Не чрезмерны ли жертвы? Не слишком ли высока цена – жизнь Поэта?

Рыдают гуси, клином размежив
Поля небес, изрытых облаками.
Моя душа над родиной летит,
Обняв её бесплотными руками…

Октябрь 2004 года